Любовный мотив появляется вместе с Варварой Пащенко, ставшей гражданской женой юного поэта и прототипом Лики в “Жизни Арсеньева”. Но и любовь не устраняет буквально душащую письма (и соответственно их читателя) тему денег и неизбывной нищеты. Даже в период неудачной и недолгой женитьбы Бунина на богатой наследнице, одесситке Анне Цакни — изнурительное мыкание с деньгами.
Быта в письмах хватает. Поскольку Бунин печатался в сборниках “Знания”, его в свое время, за компанию, тоже окрестили “бытовиком”. Зинаида Гиппиус и в эмиграции называла Бунина не писателем, а описателем (при этом они не враждовали, даже приятельствовали). И определения Бунина как исключительно “изобразительного” поэта до сих пор в ходу. В качестве примера могу привести высказывание недавно скончавшегося Юрия Кузнецова: “Бунин, многим обязанный внешнему зрению Фета, изображал одну „зримую оболочку””. Все это глубоко неверно. Бунин в своем творчестве эволюционировал в сторону “преображения” действительности, возводил эмпирию к эмпирее. Его художество (стихотворения предреволюционной и эмигрантской поры и “Жизнь Арсеньева”, быть может, полнее всего) есть “истончение души, преодолевающее земную ограниченность” (такое определение поэзии дал в свое время архиепископ Иоанн Сан-Францискский (Шаховской), и, по моему разумению, оно приложимо к Бунину). Просто Бунин считал, что без развитой “изобразительности”, без передачи “видимого” ничего “невидимого” и запредельного показать невозможно. И он вполне понимал, что “видимое” не должно заслонять “невидимое”.
Под занавес жизни Бунину надоели тычки насчет “описательности-изобразительности”, и он начал говорить, будто бы вообще ничего не изображал, не описывал, а все — придумал. Возвращаясь к поре своей юности, ставшей фоном “Жизни Арсеньева”, втолковывал Ирине Одоевцевой:
“— Вот все думают, что „Жизнь Арсеньева” — моя автобиография. Но я о многом, об очень многом, о самом тяжелом не писал. „Жизнь Арсеньева” гораздо праздничнее моей жизни. В ней много подтасовано и подтушевано. А ведь никто не верит. И мне это неприятно <���…>
— Почему бы вам, Иван Алексеевич, не написать комментария к „Жизни Арсеньева” и все поставить на свое место? <���…>
— <...>Я пробовал писать о себе правду. Не удавалось. Должно быть, от душевной застенчивости. Я ведь болезненно стыдлив, целомудрен и застенчив внутренне — хотя никто не верит. Мне как-то стыдно писать о себе правду.
— А в ваших письмах. Ведь вы такие изумительные письма пишете.
Он снова морщится.
— Ну, уж о письмах и говорить не стоит. Кто когда писал правду о себе и о других в письмах? Всегда надо считаться с тем, кому и когда они написаны, учитывать, сколько в них фальши, желания польстить тому, кому они адресованы, или, напротив, самохвальства. И чисто литературной красивости. Ведь я всегда помню, что мои письма всеми сохраняются и рискуют быть напечатанными после моей смерти. Хотя вот уже несколько лет прошу и завещаю, чтобы все мои письма — до последнего — сожгли. Разве кто-нибудь в письмах до конца честен, правдив и откровенен? В особенности писатели? В жизни можно быть честным, в письмах нельзя”.
Воспроизвела ли Одоевцева с буквальной точностью бунинский монолог или что-то прибавила, но очень похожее о собственных письмах мы от Бунина уже слышали. Я думаю, Бунин, говоря о фальшивости и о желании в письмах “польстить тому, кому они адресованы”, прежде всего имел в виду некоторых своих корреспондентов из литературного мира (не брата же, не Пащенко и не Марию Павловну Чехову, с которой вел шуточный эпистолярный флирт). Как бы то ни было, бунинские письма — во всяком случае в той их части, о которой наш отклик, — помогают разобраться, где у него быль, а где поэтический, художественный вымысел, мифопоэтическое преображение.
Разумеется, многое у Бунина написано по биографической канве. И в “Жизни Арсеньева”, про которую он говорил, что она не автобиография, а плод воображения и ретушь, он тоже представил факты своей жизни, “приподняв” их. Образы Арсеньева и Лики — не слепки с самого Бунина и его возлюбленной Варвары Пащенко. В реальности все было, как бы это выразиться, мизерабельнее: всяческое стеснение, отсутствие жизненной перспективы — ведь Бунин нищенствовал, занимался газетной поденщиной, земской статистикой, торговал книгами. От древнего дворянства оставался один дворянский картуз. Его даже в солдаты могли забрить. Но эпистолярный роман между молодым поэтом и весьма рассудительной девушкой Варварой, при всей сопутствующей жизненной тяготе (в комментариях фрагментами представлены и письма Пащенко), отнюдь не лишен “наивной” поэзии: обаяние бедной юности, трепет чистого любовного чувства, порывы души, жаждущей художественного осуществления. “…я молился Богу, чтобы он укрепил мою волю — так много у меня в душе образов, жажды творчества! И любовь к тебе, как к моему другу, к поддержке жизни моей, и эти желания, желания запечатлевать жизнь в образах, в творческом слове, как это иногда окрыляет меня!”
Читать дальше
