…Скомкав бумагу, я бросил письмо в печку. Чай остыл, холодный. Что мне вообще здесь нужно? Не прощаясь, вышел. За это время на снегу появились следы. Глядя, как быстро снег стирает отпечатки, я понял, что она мне больше не нужна. Та, из романа, оказалась ярче — и полностью вытеснила оригинал.
Развернувшись, быстро пошел вниз по тихой улице. Чувство, что кто-то смотрит вслед, не покидало меня.
Но я привык доверять собственной интуиции — и не обернулся”.
Когда писатель кончил, за окном тянулись пакгаузы Павелецкого. Он встал, чопорно протянул ладонь. Все так же, пришепетывая, попрощался. Глядя, как он тащит по вагону дамский чемоданчик, я пожалел, что не узнал его имени. “Безжалостный романтик, редкая птица. — Взгляд прошелся по вымершим платформам. — Съест человека и не подавится”.
Хотя чем я от него отличался?
“Тоже собираюсь жить вымышленной жизнью”.
2
Раздался сухой щелчок — тот, кто смотрел в глазок, опустил шторку.
Я быстро вошел в квартиру.
В доме, где я очутился, дверей не было. Широкая прихожая перетекала в кухню, та открывалась в комнату, где стоял спальный помост и плетеное кресло. На стене — плоский экран, на котором отражаются голые ветки. Закуток через арку, вроде кабинета с выходом на балкончик.
Терракотовая плитка в ванной обжигала холодом. Крючок для полотенца пустовал. “Квитанция!”
Дрожащими пальцами вынул из кармана бумажку.
“Побывала на дне моря, потеряла хозяина — а белье дожидается”.
Я подошел к окну, осторожно выглянул. Из кухни открывался вид на советскую высотку, на фасаде которой лепились, как соты, десятки темных окон. В другом окне желтела церковь, виделось на дворе хозяйство — пирамиды кирпичей, верстаки, гнутые корыта. Черные бюсты апостолов, и как печально они смотрят на снег, мокрый.
“Привет, это Никола, — зачастил голос на автоответчике. — Перезвони, как вернешься! Уверен, что с тобой все в порядке”. (Звонки лифта, шум в холле.)
“Амигос! Крот на связи. Твой мобильный не отвечает. Позвони, когда слезешь с пальмы. Если жив, конечно”. (Общий хохот, звон посуды.)
“Говорит родная обезьяна. Почему не отвечает твой мобильный? Перезвони срочно — у нас такие ужасы показывают!” (Плеск воды, музыка.)
Остальные сообщения состояли из коротких гудков.
Никто, кроме меня, не знал: человек, чей номер они набирали, мертв. И что даже тела от него, наверное, уже не осталось.
“А они звонят, разговаривают”.
Я прислонился к стене — голые кирпичи выкрашены в серый цвет, холодно. И отчетливо понял, что скоро Никола, Крот и Обезьяна начнут на меня охоту. Чтобы предупредить удар, еще оставалось время. День-два. Потом Красный Крест наведет окончательный порядок — в Бангкоке уже тогда вывешивали на улицах списки. И он обнаружится по документам, живой и невредимый.
Чуть больше гостиничного, холодильник стоял под плитой. Внутри пара просроченных йогуртов. Высохший пармезан, полбутылки красного. Поддон забит гнилыми лимонами.
Когда кофе сварился, в квартире запахло уютным, домашним запахом. Тревога понемногу проходила, я снова выглянул на улицу. Во дворе два малыша катали снежную бабу, торчала из сугроба красная лопатка. Азиат в робе все так же неподвижно стоял на тротуаре.
Только с другой стороны улицы.
…Проснулся, когда за окном сгустились январские сумерки. Тот промежуток времени, который всегда угнетал и опустошал меня. Именно в эти полчаса цвет снега становится светлее цвета облаков. И кажется, что небо и земля поменялись местами.
Я встал, прошелся по квартире. Что, если все это со мной было? В далекой, как вагон в середине состава, жизни, куда мне пришлось вернуться? Это банальное наблюдение, я знаю. Но банальности — это лучшее, что во мне осталось.
Жизнь тем временем пробуждалась. Из подъезда в подъезд прошмыгнула склещенная парочка. Подкатила машина — доставка суши. В окнах побежала гирлянда, зажглись абажуры.
Начиналось первоянварское похмельное застолье.
За стенкой проснулись тоже. Я услышал знакомые позывные, потом донеслась музыка, эстрада. Грохнуло сверху — раздвигали стол или ставили стулья. Мне даже померещился запах еды — что в квартире пахнет фаршированными перцами и ватрушкой.
Читать дальше
