И хочется последней смерти,
а начало:
Ты не хотел житейской смерти,
И жизни смертной не любил,
Ты слушал чистый голос сердца,
Почти старик. Почти без сил.
1932
<���На полях : > Здесь есть “литературщина”.
Я как-то написал совсем не благостное стихотворение:
В прозрачной, призрачной грязи,
Над неземной землею зимней
Незримых средиземных зим
Печали свет невыразимый15 .
Оно очень колючее.
Необычайно бестолковое письмо! И это юрист пишет юристу! В нем все-таки что-то можно разобрать. Думаю, все очень неясно в жизни и сложно, а кроме того, и нехорошо. Собственно, я хотел написать о привязанности всех к жизни, о неотрывности человека от нее, моей, напр., неотрывности от “русского”. Кстати, я не перехожу в католичество. Главное, “общение”, то — все больше “мечтательное”, а не “стук в дверь” (Ваше), “семьи” одна на другую похожи, и не похожи. (Я иду опускать письмо на вокзал, по-моему, вокзал — это самое страшное место в мире, ужаснее кладбища. У Пруста хорошо сказано о вокзале “Под сенью девушек в цвету”.) Я напишу Вам более складно, хорошо? Я чувствую, что вот сейчас написал бы Вам хорошо, но нельзя.
<���На полях:> О моих друзьях мне трудно говорить. С людьми “литературными” я здесь только внешне дружу, они не всегда к поэзии чутки. А мои настоящие друзья — и подавно. Нельзя в Ревеле достать Анненского? У меня рукописный. В продаже — нет. Напишите мне о себе побольше.
<���Одна страница утеряна . >
Напишите мне, и не пеняйте, что пишу мало и не умно. Затем — у меня еще одна просьба к Вам — если можно, пришлите мне Вашу карточку. Я Вам буду благодарен — пожалуйста.
Краткие сведения обо мне: русский (Чинновы — Tynow — прус[с]аки, но уже 300 лет в России, мать и бабушка по фамилиям шведка и полька, но обрусевшие). Жил до пяти лет (себя хорошо помню) в деревне, был очень живой, но потом изменился, отчасти, — теперь излишне взрослый, хоть и живу на счет родителей, и немного боюсь полной самостоятельности. Еще: от моих обоих дедов, скончавшихся от жуирства, у меня дурная наследственность в смысле слабости; лет 6-ти путешествовал — почти вся Европа, но все неясно. В России, в 1918-ом, отец трижды еле избегал смерти, да и мы с мамой, — это мешает любить народ. Дядей моих двоих расстреляли (военные), один, 3-й, спасся. Теперь в Камре
