Ни одну лекцию я еще так не читал, раздваивая, даже растраивая свое сознание. Веселенький слалом, когда говоришь про одно, вспоминаешь другое и еще прикидываешь, не следует ли кое-что опустить в присутствии нового слушателя. Этот слушатель, вернее, слушательница вела себя образцово: внимательно слушала, терпела идиотические вопросы, которые принялись задавать в конце лекции истосковавшиеся по духовности русские любители литературы. Мэр, господин Мёллер, удивился, он этого не знал: оказывается, Московский университет носит имя Ломоносова. Кто-то из моих бывших соотечественников высказал пожелание, чтобы Марбургский университет и Московский начали дружить. Тогда старая моя приятельница Барбара Кархоф уточнила:
— Университеты давно уже дружат. — Она несколько замялась и потупилась, потому что сама была лауреатом золотой Ломоносовской медали и ей, видимо, захотелось, чтобы об этом узнали присутствующие. Никто о медали, естественно, не слышал, даже мэр, а когда я объявил, все дружно похлопали.
Но жена доктора-химика, которая в силу природной наблюдательности знала слишком много, сообщила еще одну новость: сын декана филфака МГУ госпожи Ремневой недавно проходил стажировку в Марбургском университете.
— Он занимался химией и физикой, как Ломоносов? — пожелал уточнить бургомистр. — Или филологией, как его матушка?
Боже мой, какую замечательную физиономию организовала здесь хорошо информированная жена доктора-химика! Ответ был написан на ее лице и подтвержден приподнятыми плечами, укутанными в замечательную синтетическую кофточку акварельных тонов:
— Кажется, мальчик занимался еще и музыкой, а вот играл ли на барабане, я не знаю.
Были и другие вопросы, свидетельствующие о том, что мои слушатели интересовались предметом. “Были ли у Ломоносова потомки?” Да, единственная дочь Ломоносова была замужем за представителем одного из стариннейших аристократических родов России. Вопросы по Пастернаку касались его последней привязанности — Ольги Ивинской. Я, конечно, все могу простить великому человеку, но у меня свой взгляд и на эту женщину, и на те обязательства, которые возникают у мужчины, когда он более десятка лет прожил с женой, обстирывавшей и обглаживавшей его, создавшей систему, при которой он мог комфортно жить и работать. Я не очень хорошо отношусь к Ивинской. В определенном возрасте другая уже не имеет права уводить великого мужа от жены. Кого она любила: поэта или просто мужчину? Великий поэт может, конечно, любить кого угодно. Хорошо хоть не ушел из дома. Отвечая на вопрос, я привел эпизод из воспоминаний Василия Ливанова, семья которого знала семью Пастернака и следила за перипетиями назревающей драмы.
Я принялся рассказывать, как Ольга Ивинская, сославшись на послелагерную болезнь, которая якобы поставила ее на край могилы, пригласила к себе жену Пастернака. Зинаида Николаевна пришла. Полумрак, черное лицо, лекарства и питье возле постели, салфетка на настольной лампе. Но Зинаиде Николаевне, женщине решительной, это показалось неуместным, и она сдернула покров со света...
Ужасная, совсем не для окончания лекции история, которую между тем все слушали затаив дыхание. Я опускал своих слушателей до каких-то бытовых игр. Но Серафима не была бы гениальной женщиной, если бы не почувствовала моих трудностей.
— Дорогие друзья, — перебила она меня, — давайте все же этот вечер двух великих русских поэтов закончим их стихами. — Старая народная артистка СССР кое-что помнит еще с юношеских времен.
Как же решительно двинула она свою коляску “на авансцену”! Сперва читала хрестоматийное “О пользе стекла”, а потом, даже не собрав особенных аплодисментов, — из сборника “На ранних поездах”. Знаменитые стихи, к чему их здесь цитировать? Последнее, что мне запомнилось, это как из соседнего зала постепенно в наш маленький и продолговатый выходили с кружками в руках и становились вдоль стены какие-то неведомые мне люди. Что они, интересно, слышали в этих стихах на непонятном языке, которые читала, сидя в инвалидной коляске, старая женщина?
Глава одиннадцатая
Я еще раз убедился, как многое могут деньги. Мы с Серафимой просидели в кафе “Корона” почти до утра. Кто договаривался об этом: сама ли Серафима или ее шофер, который ввозил в зал инвалидную коляску? В кафе был полумрак, горело лишь несколько ламп в том зальчике, где я читал лекцию, да у барной стойки. Бармен листал газеты и разгадывал кроссворды. Лицо его было сосредоточено, как у министра финансов, представляющего в парламенте бюджет. Позже его за стойкой сменил официант. Он долго смотрел вдаль, в темноту, а потом салфеткой принялся перетирать бокалы и кружки. Сколько же их здесь было! Никто не переворачивал с грохотом стульев, демонстрируя, что время истекло, не двигал столов, не гремел ведром с грязной водой и шваброй.
Читать дальше
