Мне бы, наверное, следовало перейти сразу к удивительному поведению Саломеи после того, как Роза все-таки ощенилась. В конце концов, всех больных ее болезнью вместе с инвалидной книжкой награждают еще и мудреным диагнозом, который я перевожу как “люди не в себе”. Слишком много Саломее досталось: возбудимая душа артистки, внезапно рухнувшая, превратившаяся в воспоминания слава и еще особая, вызванная болезнью нервность. При такой психике вообразишь себе все, что угодно.
Я опущу также, не останавливаясь на этом подробно, сами роды Розы. Она, в отличие от нас, была молодцом. В пустой квартире — по нашим подсчетам, роды должны были состояться дня через три, Саломея спокойно уехала на диализ — она благополучно разрешилась двумя щенками. Каждый раз, судя по произведенному расследованию, перед появлением следующего она перетаскивала предыдущего с антикварного дивана карельской березы, где она расположилась, на диван поплоше, в кабинет. И вот когда вернувшаяся с диализа Саломея открыла дверь, Роза как раз занималась производством третьего щенка.
Я всю жизнь буду поражаться тайнам женской природы и знаю, что разгадок мне никогда не найти. Саломея спокойно допевает спектакль, когда, оступившись на сцене, вывихивает себе лодыжку. В Риме сумочкой бьет в лифте гостиницы молодца, который, грозя револьвером, пытается снять с нее изумрудное колье. Два раза попадает в авиационные катастрофы, но не теряет присутствия духа, ведет себя смело и мужественно. Тут же она впадает в истерику, увидев весело и деловито рожающую собаку.
И тем не менее истерика человека, привыкшего к тысячам несводимых с него глаз, отличается от истерики перед нахамившим водопроводчиком. Первую весть получил я. Я знаю, что во время лекции лучше всего сотовый телефон держать выключенным, и только одна гипотетическая ситуация заставляет меня этого не делать. Я пытался много раз объяснить Саломее и мое университетское расписание, и характер моей публичной работы. Расписание моих лекций, в котором часы обведены красным фломастером, висит возле телефона в прихожей и в комнате Саломеи, на кухне, на дверце холодильника и возле телевизора в гостиной, где Саломея любит бывать, расположившись с собакой, — одна в кресле, другая на диване карельской березы. Саломея смотрит канал “Культура” и одновременно чистит картошку, скоблит морковь или режет капусту, разбрасывая по всему пространству разноцветные очистки и крошки. Она крупный художник и пренебрегает мелочами быта. Она гордится, что при таком самочувствии еще может сварить суп или приготовить куриный плов. Народная артистка два часа варит суп, но зато профессор три часа потом отчищает мебель и пылесосит ковер. Но разве кто-нибудь посмеет упрекнуть мою птичку! Разве я когда-нибудь упрекал?
Довольно часто во время моих лекций раздавался звонок, вводивший меня в стресс, и густой, бархатный голос Саломеи невинно задавал вопрос: “А где у нас лежит зеленый чай?” Или: “Не забудь, пожалуйста, по дороге купить сыра”. Или: “Принеси новую книжку Владислава Пьявко, сегодня по телевизору сказали, что она уже продается в магазине „Москва””. Нелегко, имея перед собой сотню глаз студенческой аудитории, сказать что-нибудь, спасающее тебя самого от нервного срыва; лучше всего ответить односложно: “Хорошо” — и нажать на клавишу отбоя.
В этот раз звонок раздался в самый патетический момент лекции. Я читал спецкурс о Ломоносове, на который студенты не очень ходят. Еще в Евангелии от Матфея сказано о пророке в своем отечестве — это, видимо, лежит в природе человека, ему обязательно подавай дистанцию. Что во много крат справедливей относительно русских. Это особый народ и особая страна: живем в нищете, топая буквально, как по грязи, по своим нефтяным и лесным богатствам, обладаем редкой энергией и природной сметкой, а управлять собой вечно призываем инородцев или иноземцев. Имеем национальных гениев, признанных во всем мире, но предпочитаем поклоняться другим.
Спросите, например, какого-нибудь студента элитарного Литературного института (в чьем помещении, называемом тогда “Домом Герцена”, в свое время, уйдя от первой жены ко второй, получил квартирку Пастернак — правда, сам он остался на Волхонке, с выбитыми от взрыва храма Христа Спасителя окнами, — в новое место с удовольствием переселилась рвущая с прежней жизнью Евгения Лурье с сыном), я специально выбрал его, а не свой педагогический, поскольку там готовят властелинов духа, а не просто учителей-словесников, как у нас, — спросите, знает ли кто-нибудь из них подробно “Тихий Дон” или “Бесов”. Они все готовы об этих произведениях порассуждать, но внимательно их не читали, как не читали стихов Державина и Боратынского, романов Тургенева и Гончарова, пьес Островского… Но они все знают Маркеса и Умберто Эко, наряду с Пелевиным знают Франсуазу Саган, Рембо, Паскаля и даже Абеляра. Естественно, любой из них покажет вам памятник Пушкину, стоящий на Тверской улице, перпендикулярной бульвару того же названия, где расположен их институт, но расскажут ли они, кем был К. А. Тимирязев, памятник которому стоит по другую сторону бульвара? Вот когда б это был Ньютон или, на худой конец, Джон Леннон… А ведь фигуры Ньютона и Тимирязева совершенно равновелики.
Читать дальше
