Сергей Беляков.
Екатеринбург.
1 Олеша Ю. Книга прощания. М., 1999, стр. 201.
2 Карамзин Н. М. История государства Российского. В 3-х кн, кн. 2. СПб., 2000, стр. 203.
3 См. также отклик на книгу Чудиновой в “Книжной полке Ирины Роднянской” (“Новый мир”, 2006, № 5). (Примеч. ред.)
Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917 — 1956. М.,
Международный фонд “Демократия”, изд-во “Материк”, 2005, 752 стр.
В. Антипина. Повседневная жизнь советских писателей. 1930 — 1950-е. М.,
“Молодая гвардия”, 2005, 408 стр.
"Размежуйте меня с личным...” Забудем на минуту, что речь идет о писателях.
Просто представим, что одно частное лицо сообщает в частном порядке другому частному же лицу следующие, например, сведения:
“Особенно тяжела была история с П. Я очень хорошо к нему относилась, и день, когда я перестала ему верить, был самым тяжелым в моей жизни.
Как редактор, я <���…> обязана была выступить против П. Мне было это легче, чем притворяться по отношению к человеку, когда-то мне очень дорогому. Но НКВД требовало разведывательной работы, больше того, одно время требовали, чтобы я стала его любовницей, меня упрекали, что я плохая коммунистка, что для меня личное выше партийного”. Дама переживает, что не может выполнить задание партии, — но нет, не подумайте, она страдает не потому, что этот самый П… как сказать? может не захотеть. Страдает она вот почему: “Я знала, что моя жизнь принадлежит партии, но стать любовницей врага я не могла”.
Или вот еще: “Моя личная жизнь, загаженная эгоистичным, жадным, злым, лживым, коварным и мстительным мещанством, была гнусна. Я сделал болезненную, запоздалую попытку вырваться из грязных лап такой жизни. Это — мое личное. Я <���…> умоляю Вас: не смешивайте меня с личным, размежуйте меня с личным, отделите меня от него, сохраните меня как испытанную и не отработанную еще рабочую силу”.
Не правда ли, такое ощущение, что это говорят литературные персонажи? Например, первый отрывок — как будто слова Софьи Петровны (героиня повести Лидии Чуковской, ослепленная и оглушенная риторикой сталинской эпохи и так и не прозревшая, несмотря на сломанную “культом личности” собственную жизнь; по сюжету — работала в редакции). А вторую цитату как будто произносит персонаж Зощенко — или голос самого автора “Перед заходом солнца”.
Но нет, герои Зощенко и Чуковской здесь ни при чем. Это фрагменты из писем представителей творческой интеллигенции; первое (где имеется в виду Панферов) принадлежит перу некой Войтинской, которая в 30-е годы работала в “Литературной газете” и одновременно, как понятно из письма, была бойцом невидимого фронта. Автор второго письма — Демьян Бедный. А адресат обоих писем — товарищ Сталин. Таких писем много...
Все приведенные цитаты — из книги “Большая цензура”, продолжающей многолетнюю серию Международного фонда “Демократия” “Россия. XX век. Документы”, выходившую под редакцией академика А. Н. Яковлева. Это сборник документов, в большинстве своем опубликованных впервые; пятидесятилетняя хроника большевистского контроля над литературой, а также над всеми областями существования советской интеллигенции (включая вопросы жизни и смерти). Книга издана в лучших академических традициях — с большим справочным аппаратом, с подробными комментариями (составитель — Л. В. Максименков). С такой тщательностью когда-то издавались “Литпамятники” в издательстве “Наука” — но ведь и эти… как их назвать? памятники истории? памятники нашей политической жизни? памятники советского прошлого? — как ни назови, они не менее, чем литературные, нуждаются в фундаментальном изучении и достойном издательском оформлении.
Как будто в пару этой книге — но совсем в другом жанре — исследование о повседневности и быте советских писателей, чья жизнь прошла под гнетом Большой цензуры. Книга тоже “сериальная” — она вышла в молодогвардейской “линейке” “Живая история. Повседневная жизнь человечества”. Надо отдать должное автору, материал здесь собран огромный, как из опубликованных источников, так и из архивов, — и тоже обрамлен комментарием, но не научным, а беллетристическим. И читать его почти всегда не скучно, хотя книга, при всей своей добросовестности, написана с несколько монотонной интонацией; и еще — будь повествование более драматургически выстроено, будь в нем чуть больше “драйва”, читатель, может быть, не так терялся бы в море приведенной информации (“Большой цензуре” здесь повезло больше: сама советская история, представленная в документах, настолько драматургична, что во внешнем “сценическом” обрамлении не нуждается вовсе).
Читать дальше
