АЛЕКСАНДР КУШНЕР
Чем был “Новый мир” для людей моего поколения в шестидесятые годы, объяснять не надо. Достаточно назвать несколько имен, чтобы стала понятна моя благодарность журналу и его редактору: Солженицын, Трифонов, Эренбург, Катаев, Каверин, Домбровский, Владимов, Бакланов, Виктор Некрасов, Шукшин, Гранин, Белов, Василь Быков…
“Один день Ивана Денисовича”, “Случай на станции Кречетовка”, “Матренин двор” стали одним из главных событий жизни.
А как читался каждый новый роман Юрия Трифонова: два-три дня запойного чтения, которое накладывалось почти без зазора на твою собственную жизнь, так узнаваемы были коллизии и персонажи!
“Люди, годы, жизнь” Эренбурга, “Люди и положения” Пастернака, “Трава забвения” Катаева…
Проза была прекрасна. И критика, публицистика тоже читались взахлеб, потому что журнал имел “направление” — демократическое, антисталинистское; поощрялись талант и свободомыслие.
Но стихи… Стихи были лучше в “Юности”, в “Дружбе народов”: прозаики Полевой и Баруздин на стихи смотрели шире, без той — неужели неизбежной? — предвзятости, которая свойственна поэту.
Впрочем, Некрасов в “Современнике” не подминал поэзию под себя, не подходил к ней с социальными и “общественно значимыми” мерками. “Только талантам сильным и самобытным дано затрагивать такие струны в человеческом сердце; вот почему мы нисколько не задумались бы поставить г. Ф. Т. рядом с Лермонтовым”, — это он писал о Тютчеве в статье “Русские второстепенные поэты”, а несколько позже даже сожалел о названии, которое дал статье: “Талант, как бриллиант, не может быть второстепенным”. Заметим, что речь шла о стихах, никакого отношения к “гражданским скорбям” не имевших: “Как океан объемлет шар земной…”, “Душа моя — Элизиум теней…”, “Душа хотела быть звездой…”, “Итальянская вилла” и т. д.
Так же высоко он ценил и Фета с его культом “красоты” и абсолютным равнодушием к передовой проблематике и народному благу. “Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет”.
Диву даешься, как же был прозорлив и великодушен Некрасов, — и с тем большей силой любишь и ценишь его пронзительную лирику, городскую и деревенскую, стихи “О погоде” и “Мороз, Красный нос”.
Твардовский ценил в стихах народность, гражданскую доблесть и простоту. Он считал, что стихи должны быть понятны “широкому” читателю: “Вот стихи, а все понятно, / Всё на русском языке”. Лебедь Заболоцкого — “животное, полное грез” — казался ему поэтическим провалом: “Уже не мальчик, Николай Алексеевич, а всё шутите…”
Заболоцкий плакал, пересказывая этот эпизод.
Поэтов моего поколения в “Новом мире” почти или совсем не печатали. В № 5 за 1966 год увидело свет одно мое стихотворение (“В саду ли, в сыром перелеске…”), я был рад и огорчен одновременно — и больше стихов в журнал не давал. В следующий раз мои стихи появились в журнале только через двадцать лет, в 1987 году (хотя в разделе критики в 60 — 70-е годы были помещены пять рецензий на пять моих книг, три из них — при Твардовском, за что я бесконечно благодарен редакции и главному редактору).
Мне кажется, Твардовский пренебрегал поэтической спецификой, предъявляя к стихам “прозаические” требования. Между тем поэзия обращается к “интимному” в человеке, в обход повествования и всех общественных задач. Она не делит мир на рабочих и колхозников, интеллигенцию и военнослужащих, имеет дело с человеческим сердцем и поэтическим слухом, а слух этот, как музыкальный, либо есть, либо его нет. Его может не быть у филолога или актера, и он может быть дан заводскому слесарю или сельскому библиотекарю. Только в этом и состоит демократизм поэзии, а никак не в “простоте” и не в масштабности проблематики. В поэзии вообще не бывает больших и малых тем. Чем дальше от “общих дум”, тем ближе к поэтическому смыслу жизни; хороша не “дума”, а задумчивость; окольные пути в стихах, “неведомые дорожки” интересней и загадочней прямых дорог. Наша критика (не вся, конечно) во все времена, и в нынешние тоже, ценит в стихах идеологические достоинства: революционность, антиреволюционность, народность, почвенность, религиозность и т. д., не понимая, что в “Сестре моей — жизни”, например, с ее “плачущим садом” и “плесканием в шлепанцах” революционного дыхания больше, чем во всей “пролетарской” поэзии.
Читать дальше
