Мне сразу стало стыдно за то, что я никогда не любила Хармса, от одного его Ивана Ивановича Самовара или падающих старух меня, как пыльной периной, накрывало душной и вязкой скукой. С готовностью и надеждой исправиться взяла у Николая Ватагина воспоминания о Хармсе Алисы Порет с предисловием Владимира Глоцера. Но что-то опять не получилось. Их юмор, игры, проделки не веселили и не радовали, все казались натужными…
Зато одинокий, деревянный, совсем не веселый Хармс был еще как интересен. Его глубокая задумчивость озадачивала, молчание задевало…
“Люблю молчунов, — говорит Мюллер о Штирлице, — у них есть чему поучиться”.
Малевич. На большой юбилейной выставке МОСХа (Московского союза художников) в еще не сгоревшем тогда Манеже (накануне вернисажа как раз по соседству консерватория горела) Николай Ватагин выставил лишь один холст — большой портрет Малевича. Работа эта несколько напоминает государственный флаг Японии — в просторном белом квадрате вместо красного шара восходящего солнца — ярко-красная, как стоп-кран, голова диаметром до полуметра. Желтые глаза без контура будто прорезаны бритвой в кумаче, и взгляд их в тебя так и ввинчивается, нос — болванка из раскаленного докрасна металла с характерным же металлическим блеском, шайбы ноздрей. Черные почти длинные волосы на прямой пробор. Похож на мужика Заболоцкого — “нехороший, но красивый, это кто глядит на нас? То мужик неторопливый сквозь очки уставил глаз”. Вот уж действительно уставил, хотя очков нет и одет по-городскому: в холст влезли солидно-пиджачные плечи в полоску. О подбородке надо сказать отдельно, не знаю почему. Потому что отдельно “мыслит” малевичевский подбородок сам Ватагин: того же красного цвета крендель, мясистый и чувственный, “прилеплен” на положенное ему место и тревожит ошарашенного зрителя. Цвет — красное, белое и черное — все звонкое и плоское, как на дорожном знаке. Вот такой портрет, вполне инфернальный. “Нехороший”. Среди небурного моря московской живописи, до краев заполнившего Манеж, он и выглядел как знак “Уступи дорогу!”, воздвигнутый кем-то посреди мирных родных полей. Или как истошно красный газовый баллон, забытый бестолковым мужиком на пригорке среди поредевших осенних рощиц и перелесков (“то березка, то рябина, куст ракиты над рекой”)…
Мне понравилось, как Николай Ватагин говорит о Малевиче, жаль, пересказать не получится. Ну, в общем, дорог Казимир Малевич Ватагину.
Ватагин считает Малевича традиционалистом, а не новатором.
Ватагин считает Малевича укорененным в русском искусстве через любовь Малевича к русскому народному искусству, крестьянскому быту, русской иконе.
Малевич привлекателен для Ватагина:
полнокровием,
жизнеспособностью,
симпатичной хитроватостью,
энергичным добродушием.
Да. Но что есть в портрете от этой теплой позитивности? Портрет являет нам, боязливым, агрессивную и автономную мощь. Никаких разночтений: перед нами идол, пламенный и опасный. Может быть, и вопреки воле Ватагина (художника весьма волевого). Но ведь нам уже известно из очень хорошей литературы, не правда ли, что с очень хорошими портретами такое иногда случается.
Шкаф. А вот шкаф, который сделал Ватагин. Это прелесть что за шкаф. Ватагин сам это понимает, потому и включил шкапик в свой каталог. Называется он “Шкаф с кариатидами”. Белый “в протирку” буфет, собранный из досочек вручную, глухие дверцы внизу и с переплетом в верхней части, которую поддерживают маленькие кариатиды — голенькие мужик и баба. Она — нежная, беленькая, с красными сосками и ртом, с плавно нависающим нежным животом. Он — обстоятельный, окладисто-бородатый, с большим мужским достоинством. Как и у любого шкафа, у этого — четыре ножки, и каждая удивляет. Одна — белый лев с гривой, вторая — витая пирамидка, и не сразу заметишь на нижнем витке змеиную головку с глазом и искусительным красным язычком, третья ножка — копытце, а четвертая — ножка и есть — симпатичная точеная человеческая стопа. Венчает это сливочно-белое чудо гармонии и домашнего уюта приятная пара — птичка и собачка, они расположились на самом верху и из противоположных углов смотрят друг на друга с любовью. И как гурману на десерт — четыре тонкие от руки проведенные линии, красные и черные по молочному фасаду — “молочные реки, кисельные берега…”.
Читать дальше
