В два тридцать объявили перерыв, и участников конференции пригласили на кафедру общественных наук закусить и выпить кофе.
Письменные столы в просторном помещении кафедры были уставлены тарелками с бутербродами и печеньем, лаборантки наливали в пластиковые чашки кипяток.
“Заморим червячка-а, — доверительно говорил входящим один из устроителей конференции, приземистый, с гладкой лысиной и лежащим на высоком круглом брюшке галстуком. — А в семь часов сядем уже основа-ательно”.
Люди с улыбкой кивали, принимали у лаборанток чашки, делали себе кто чай, кто кофе, выбирали бутерброды.
“Коньячку бы сейчас фужерчик, — пошутил Зюзьков, пристраиваясь рядом с Чесновым, — для укрепления духа”. — “М-да, не помешало бы”. — “У меня выступление сейчас, — в голосе Зюзькова появилась искренность, — и что-то, слушай, мандраж потряхивает. Столько особей привлекательных, вдруг опозорюсь”. — “Да брось, — усмехнулся Чеснов и огляделся. — Правда, что-то особо привлекательных не наблюдаю”. Зюзьков шумно, губами, втянул горячий кофе, мотнул головой: “Ну вон хотя бы стоит пышечка. Под Ключевским”. Чеснов посмотрел.
Действительно, под портретом историка Ключевского стояла невысокая, налитая здоровой полнотой женщина. Немного моложе Чеснова — лет тридцати семи. Щеки румяные, волосы зачесаны назад и по-казацки собраны на затылке в шишечку, а шишечка прикрыта чехольчиком с узором. Одежда же современная — легкий свободный свитер, голубые, женского покроя джинсы... Глаза хорошие — блестящие, притягивающие. “Да, ничего, — кивнул Чеснов, — крестьяночка южных губерний”. — “А студентки какие! — возбужденно зашептал Зюзьков. — Ползала студенток, и все смотрят. Боюсь засмущаюсь”. — “Ну что ты! Когда это ты смущался? Помню я Саранск в прошлом году, как ты мордовочек своими голосовыми переливами с ума сводил. И что потом было”. Зюзьков сладко вздохнул: “Ох-х, не напоминай”.
Продолжая перешучиваться, подходили к столам за новыми бутербродами. Потом курили на улице (в университете курилки не было — ректор гонял на улицу даже деканов); потом вяловато рассаживались в актовом зале. Без желания снова слушать доклады.
Чеснов, зараженный словами Зюзькова о женщинах, поглядывал по сторонам, невольно искал ту, с шишечкой на затылке. Да, привлекательная. И ведь действительно нужно с кем-то сойтись, чтобы эти три дня не были совсем уж пресными. Тем более номер отдельный, условия есть.
Иногда случалось, устроители сразу прикрепляли к участникам этаких опекунш — из лаборанток или старшекурсниц. И это было очень удобно и приятно — без всяких поисков и прелюдий появлялась рядом женщина. И поговорить с ней, и выпить, и по городу погулять, и остальное...
Несмотря на боязнь смутиться и опозориться — показную, конечно, боязнь, — Зюзьков прекрасно прочитал свой доклад о самобытности крестьянского уклада России накануне отмены крепостного права. (Хотя идиллии в докладе было чересчур.) Да и остальные читали с выражением, проникновенно, не выбиваясь из регламента.
Один только, явно нетрезвый, бородатый писатель-почвенник начал буровить, что крестьянство в России погибло, перебили его, уничтожили, и говорить не о чем. Зал отвечал ему холодной тишиной, и, уловив это, писатель все же закончил речь более-менее пристойно: “Но возрождается, возрождается наш кормилец, словно феникс восстает он из пепла. И значит, жив-ва Русь и будет жить! Спасибо вам, братья и сестры!” Даже аплодисменты сорвал.
В восемнадцать ноль-ноль первый день конференции объявили оконченным, и участники медленно направились в ресторан. “М-м, в „Барский двор” идем, если не ошибаюсь”, — сказал Степанов. Зюзьков дернул плечами: “А куда ж еще? У них это одно приличное место”. — “Да, кормят там вкусно”. — “И главное, — поддержал разговор Чеснов, — на воздухе. Люблю выпить на воздухе”. Ремников хохотнул: “А кто не любит!”
Их компания замыкала вереницу, и Чеснов то и дело выхватывал взглядом из идущих впереди голубые джинсы, бежевый свитерок, бордовый, с вышивкой чехольчик на шишечке волос. “Зад тяжеловат, — отмечал с сожалением. — Вот в юбке бы хорошо смотрелась. Или в платье пышном. С кружевами. И разве не понимает, что безвкусно это, особенно вкупе с такой прической?”
“Барский двор” находился почти в центре, у пересечения двух широких улиц, но стоило войти за ограду, возникало ощущение, что ты где-то в сельской местности, на берегу маленькой речки. Журчала вода, перебегающая из одного мраморного бассейна-прудика в другой, шелестели листья берез и еще каких-то неизвестных Чеснову деревьев... Все постройки, вплоть до туалета, были в “Барском дворе” бревенчатые.
Читать дальше
