берег.
— Да ты чего? — сразу взбычел Федька. — Толку от тебя и так нет, так тебе еще на тот берег…
— Там деревня наша, — трогательно говорит Саша. — Где мы с Валей родились, выросли. Детство наше.
— Что за деревня?
— Дак во-он дома.
— Дома вижу. Называется как?
— Деревня.
— Но названье-то есть у нее?
— А так деревней и называется, — подтверждает дядя Игнат. — Это он верно говорит. Сами себя так и зовут: деревня.
— А у тебя там родня, что ль? — спрашивает Федька.
— Сестра там, Надя, братья двоюродные…
— Давно не видал?
— Да уж лет десять… Как мама умерла…
— Ну ты даешь — говорит Федька. — Все с птичками перекликаешься. А родню — десять лет не видал… Хотя — ты ж не пьешь…
— Свези, Федь…
— Да чего парня томить, давай я свезу, на своей, — встревает дядя Игнат. — Понадобится — крикнем. Или я мигом подскочу. Тут — близко.
— Да хрен с ним, вези. Я его в магазин хотел послать, да он все равно все напутает.
— Я вон лучше свою старуху пошлю. А без него мы быстрей управимся, — по-мужицки рассуждает дядя Игнат.
— Поезжайте!
— Пошли! — командует Игнат Саше.
Идут по берегу к старой «казанке», Игнат отталкивается веслом, дергает стартер мотора — и через полминуты они уж на том берегу.
— Ты только не уходи далёко, — говорит дядя Игнат Саше, уезжая. — Чтоб не искать тебя, такое дело….
subXIV /sub
Саша выходит на берег, и первое, что он застает: «час шепота ив». Прекрасные, могучие ивы полнятся ветром. Тень. Он садится сначала в тень. Обнимает худые колени, слушает птиц в шуме листвы… Именно здесь, в «деревне» на острове, с ним начинают происходить странные вещи: он то проваливается в прошлое, то выныривает в настоящем; иногда об этих разрывах времени можно судить по характерному звуку — то ли «короткого замыкания» в мозгах, то ли рвущейся пленки, после которого все, что он видит, выглядит как старые, потрескавшиеся черно-белые фото прошлых лет; потом его опять «перемыкает» — и он выныривает в цвет, в настоящее; а иногда вообще время смешивается, особенно когда речь идет о каких-то общих местах, которые он и в прошлом, и сейчас мог/может видеть, — тропинке, прудике, траве, и нельзя сказать, кто это видит: он — мальчик или он — взрослый человек.
И так он сидит-сидит в траве под ивами, глядит на дом матери.
И здесь впервые — «тр-рррр» — как будто короткое замыкание у него в голове — и то же пространство — «деревня» (три избы с постройками), ивы, берег — все это черно-белое. Тот же «час шепота ив». Он слушает звуки многоптичья и шумного прибоя листьев в этот час дня. Возле дома показывается женщина с мальчиком — и он будто видит себя маленького с мамой. Заходят в калитку. Где-то трактор захлебывается рокотом. На рыболовецкой тоне улов: мужики тянут сеть, полную осетров… Как в кинохронике: вроде те же, наши лица-то, но все равно — другие. Сильнее, веселее. «Тр-ррр!». И все обратно — в цвет. Ни трактора не слышно, ни рыбаков не видать. Пусто кругом. Лист ивы. По листу ползет сбитая ветром пчела.
Он осторожно снимает пчелу за крылышки — и отправляет в полет.
Поднимается — там не близкий путь, и весь он его проходит сковозь/через разрывы во времени: то вроде старое, черно-белое кино — залает собака, загомонят голоса, трактор зарычит, а то вроде не кино, а наше настоящее — та же улочка, и ивы те же, и тени, только нету никого. Впрочем, лает. Меньше шпица, черненький такой песик. Сашка медленно открывает калитку в сад, смотрит на стоптанные ботинки у двери, банки, ведра, таз с водой, белые лепестки в воде, несколько яблонь… И вдруг («трр-рр!» — и опять тот старинный, черно-белый фильм) — колодец. Старый деревянный сруб. Странный, заколдованный колодец, черные венцы мхом обросли, ворот, цепь, ведро мятое с большущей ржавой тракторной гайкой на ручке, он заглядывает вниз — там черная вода. А в воде — мальчик смотрит на него. Капля падает, разбивает отражение. Он поднимает лицо от колодца и видит весь этот сокрытый в траве мир, который так заметен в детстве: большую курицу, бредущую в лесу травы, цыплят, выклевывающих что-то под яблоней, кузнечика большого, колесо телеги, а потом всю телегу целиком: она уж не ходит, стоит, вросши колесами в землю, засыпана опавшими лепестками яблонь, на ней шинель лежит, дышит. Там, под шинелью, старый дед спит-храпит, старый-престарый, как сморщенное яблоко, и, когда мальчик проходит мимо, шурша, дед приоткрывает глаз, и он у него тоже старый, как погасшая звезда, и такое впечатленье, что — не видит. Дверь дома открывается… Вернее, это женщина открывает дверь, смаргивая, смотрит на него, не узнавая, произносит неуверенно:
Читать дальше