Звиад Ратиани — один из лучших грузинских поэтов. Я могу быть пристрастен, потому что, встретившись года три тому назад, мы ощутили мгновенную — и, смею надеяться, взаимную — симпатию. Впрочем, я слышал о его стихах задолго до этой первой встречи. [1]
Он читал мне по-грузински, я следил за содержанием по подстрочнику. Даже при таком восприятии стихи поразили меня мгновенно и бесповоротно. За ними проступала — как и бывает с прекрасной поэзией — напряженная и благородная душевная жизнь, любовь не только к слову, но и к нашему незадачливому бытию. Небольшой цикл стихов Звиада, который я впоследствии с восторгом перевел, стоит в его творчестве чуть-чуть особняком. Он проецирует эту душевную жизнь на ее повседневный контекст: частые командировки, дорожные встречи, мысли о сегодняшней Грузии с ее не самой завидной судьбой. Как и полагается патриоту, Звиад смотрит на свою родину преданно, но без романтического флёра; порою кажется, что он в этих стихах постоянно помнит о знаменитом лермонтовском “люблю отчизну я, но странною любовью”. Счастлива страна, рождающая таких тонких и бескорыстных поэтов.
В подлиннике эти стихи зарифмованы; я перевел их верлибром не по лени, а потому, что хотел как можно лучше передать их строй, — как бы нарочито сдержанный и насыщенный непростыми тайными страстями.
Беспорядочная коллекция незавершенных мыслей.
Илья Чавчавадзе, “Записки путника”, 1861
I
dir/ Чуть ли не ежедневно переезжая на новое
место, ты даже радовался; озябший,
проголодавшийся, предполагал, что след
путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв
на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных
недомоганиях странников, чьи силы
то возрастают, то падают. Голос жены или дочки
мерещится перед сном. Учащаются дежавю.
Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще.
И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто
неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь
возможность быть чужим, обладать тьмой
лиц и имен. Быть чужим не для других (для них
ты и так посторонний), но для себя самого,
быть одним из бесчисленных “Я”, который вступает
в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.
II
Странствия по родному краю. Год: явно не первый.
Причина: дела, то есть служба. Следствие: зарплата.
Виноват. Худо, когда стихи нуждаются
в предисловии, без которого (опасаешься ты)
их вряд ли поймут, грех растолковывать, что
ты и впрямь превратился почти в бродягу, привычно
просыпаясь в разнообразных градах и весях,
то в гостиницах, то в семейных домах. Впрочем,
много ли в этом корысти? Открывая глаза,
не помнишь, где просыпаешься, не понимаешь, когда.
Скажем, вчера крик петуха тебя разбудил, позавчера —
прибой. Или наоборот? Счастье, да, счастье,
вот что, верно, было бы правильной целью
странных и суетных лет, которые ты разменял
на мелкую боль, жертвуя временем и покоем
ради бессмыслицы: влюбляться во все, что увидишь.
III
В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает,
и ты поддаешься соблазну, особенно если
тонет дорога в июльских горах, вьется. “Мои
славные, я вас люблю!” — хочется крикнуть
придорожной деревне и коршуну, вывешенному,
как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он
спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных
вершин, и траве, ждущей кровавых перьев
будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник
не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес,
на забор бросаясь. Девочка-замарашка
провожает взглядом твою машину. Что делать
с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней
так нетрудно писать, но что сочинить о радости,
если справиться с нею недостает
ни одиночества, ни таланта?
IV
Да, другой лучше тебя знает трассу. Выходит
перекусить в правильных забегаловках
и по малой нужде отправляется в живописнейшие
уголки вдоль дороги. А чему ты сам научился?
Пять-шесть вековых деревьев, два-три
Читать дальше
