Еще один, смежный, тематический пласт — стихи о детстве (или даже — о взрослении), собранные среди прочего в первом разделе с говорящим названием «Условия среды». В значительной степени эти стихи — подчеркнуто типические. Читателю, которому близки, условно говоря, московские декорации шестидесятых — семидесятых, легко ассоциировать себя с их лирическим субъектом. В то же время здесь Гуголев дает волю своему безудержному бытописательству, как, например, в стихотворении «Папа учил меня разным вещам…», где все эти «вещи» исчерпывающе перечисляются в характерной для поэта «реестровой» манере. Эти стихи почти не содержат характерной мрачной иронии, не подчеркивают неприглядные стороны действительности — детство предстает у Гуголева неким идиллическим пространством, своеобразным парадизом. В этом смысле интересно, что переходный возраст как время разрушения этой идилличности совсем не зафиксирован в стихах поэта (в то время как для неоднократно упомянутого Кибирова именно переходный возраст явился во многом отправной точкой для углубления лирического начала в поздних стихах — вспомним хотя бы хрестоматийный «Солнцедар»).
Во «взрослых» же стихах Гуголева, напротив, часто присутствует ощущение постепенного угасания. Например, в стихотворении «И не скажешь, а скажешь… — бухтит Александра Михална…», рисующем комический по существу диалог героя с лифтершей, завершается в минорной тональности:
Всё бухтит и бухтит. Пелена ей глаза застилает. Пелена застилает глаза, и она засыпает. А собаки уже вспоминают кого-то, — всё воют да лают. А погоды стоят, и ветра их песком засыпают.
Естественно, само переключение из комического регистра в трагический (или трагикомический) характерно вовсе не только для Гуголева. Но здесь интересна связь «взрослого» мира с угасанием, полностью отсутствующая в стихах о детстве. С другой стороны, движение времени оказывается циклическим: умирание само оказывается связано с детством — и действительно, едва ли парадиз возможен на земле. Так и смерть обращается к человеку с подчеркнуто отеческой нежностью:
В тихий солнечный денёк мне легко шепнет в висок чуть знакомый голосок, голос леденящий: — Во как припекло, сынок… Вон как, бедненький, весь взмок… Всё, дружок, пора в тенёк… И в тенёк потащит.
В какой-то мере для нашего разбора показательно, что Гуголев в беседе с Леонидом Костюковым просил, «чтобы вопросы — ну, и связанные с ними ответы были как можно конкретнее». Мы же пошли в ином направлении, пытаясь выявить несколько сюжетов, присутствующих в стихотворениях поэта часто в виде полунамека или даже фигуры умолчания. Все это не склоняет к конкретике. В то же время тексты Гуголева крайне трудны для такого анализа: на первый взгляд в них как бы нет недомолвок, часто кажется, что они исчерпываются бытовой зарисовкой; но, с другой стороны, иногда за этой зарисовкой открывается некий новый горизонт, который легко можно было бы потерять из виду, говоря о Гуголеве как о чисто ироническом поэте.
Кирилл Корчагин
[13] .
[14] А й з е н б е р г М. Имя жанра. — В кн.: Т у р к и н А. Точка сингулярности. М., ОГИ, 2002, стр. 6.
[15] См. недавнюю полемику относительно стихотворения Виталия Пуханова в № 96 «Нового литературного обозрения». Столкновение «инфантильной» метрики и «высокой» семантики многим показалось недопустимым, что в каком-то смысле можно считать показателем изменившегося времени: для девяностых годов, даже на примере Гуголева или Туркина, «инфантилизация» такого типа — совершенно нормальная стратегия.
[16] Переписка по поводу одного стихотворения. — «Митин журнал», 1990, № 33 .
[17] П о м е р а н ц Г. С. Сны земли. М., «РОССПЭН», 2004, стр. 288.
Атомная воля инспектора творения
АТОМНАЯ ВОЛЯ ИНСПЕКТОРА ТВОРЕНИЯ
Г е р м а н К а й з е р л и н г. Путевой дневник философа. Перевод с немецкого И. Стребловой и Г. Снежинской. СПб., «Владимир Даль», 2010, 802 стр.
Ситуацию, при которой книги кумира почти вековой давности, забытого, кстати, широкой публикой уже под конец своей жизни, вернулись бы в интеллектуальное сообщество на правах актуальной литературы, представить себе так же сложно, как если бы современные фрейдисты начали бы дружно штудировать «Пол и характер» Отто Вейнингера. Между тем «Путевой дневник» философа Кайзерлинга с его рассуждениями о Ex oriente lux, соотношении Востока и Запада, не говоря о травелогических описаниях различных экзотических земель и критике Америки (актуальность не утрачена и тут, что уж говорить), действительно достоин сдувания пыли. Дело только за малым и самым трудным — чтобы эту книгу заметили. Впрочем, та гармония мироздания, которую Кайзерлинг ищет в себе и странах, посещенных им в кругосветном путешествии, и которую он противопоставляет внешней истории мира, предполагает в том числе и силы для борьбы с забвением, и подходящее время для всего, как писал еще Уитмен: «Вселенная в нужном порядке, все на своем месте, / То, что пришло, на своем месте, и то, что ждет, придет на свое...» [18] .
Читать дальше
