Александра, Александра,
Этот город так же вечен,
Как извечен Russian question ,
Russian question — What to do?
But in spite of circumstances
Moscow wind so nicely dances.
Look around, Alexandra,
Ash-tree seeds are waltzing too...
Михаил Сергеевич был растроган и наутро поставил свою подпись на семнадцати чистых листах, подсунутых ему Киссинджером и Бжезинским, которые троекратно побожились (почему-то на конституции Калмыкии), что впечатано будет все по-честному”.
См. также: Андрей Яхонтов, “Пасьянс сойдется. Сад чудесный Дмитрия Сухарева” — “НГ Ex libris”, 2004, № 5, 12 февраля .
Творец технологий. Беседу вел Игорь Шевелев. — “Московские новости”, 2004, № 5.
Говорит Дмитрий Александрович Пригов: “В принципе, все страны, а Россия особенно, живут сразу в нескольких временах. Огромное количество людей до сих пор живут в пушкинском времени, и, скажем, для них блоковские новации ужасны. Кто-то живет во времена Серебряного века, и для него формалистские ухищрения — крах всего святого. Кто-то живет во времени Малевича, и ему кажется, что манипуляции с текстом — это самое радикальное. Россия — разновременная страна, в которой все будет актуально еще долго”.
Устные мемуары (6). Из Собрания фонодокументов им. В. Д. Дувакина. Подготовка текста В. Радзишевского. — “Русский Журнал”, 2004, 15 января .
Запись беседы В. Д. Дувакина с женой художника Натана Альтмана балериной И. П. Рачек-Дега (9 декабря 1976 года): “И вот сказали, что гроб его [Есенина] стоит в Доме журналистов. <���…> Лежит юный — ну, просто как мальчик, я его представляла гораздо старше, — такой блондин, и у него такой хохолок, так, на лбу, — знаете, спящий мальчик, юный, юный, — ну, не мальчик, но юноша. И поодаль от него стоит мать его. Это скульптурное изваяние горя. Так у нее платок, я помню, черный застегнут, на лоб надвинут, застегнут булавкой, черный такой кафтан или жупан — не знаю, как он называется. Стояла она, сложив руки вот так вот на груди, вот так зажав, и смотрела, зажав губы, тонкие губы так зажаты. <���…> И потом мы побежали обратно в эту столовую [на Тверском бульваре], я была под впечатлением... до сих пор я помню вот это изваяние, вот эту скульптуру матери, горя. Эта скульптура — она не двигалась, стояла. Это страшно, это страшно. И вот там сидел Маяковский, чего-то писал на манжете. Я подбежала к нему и говорю: „Владимир Владимирович! Вы знаете, вот...” — и рассказываю все. Он так слушал меня и говорит: „Ну и что ж? Ну и дурак”. И потом, значит, продолжал чего-то писать. Мы быстро-быстро поели и ушли. <���…> Он сидел какой-то такой мрачный, какой-то безразличный, или, может быть, он был в своих каких-то, так, замыслах, не знаю, трудно мне сказать. Он сказал: „Ну и что ж? Ну и дурак”. Вот так”.
Евгений Федоров. Поэма о первой любви. Исповедь диссидента. — “День и ночь”, Красноярск, 2003, № 6-7, сентябрь — декабрь .
“Мое отрезвление пришло в лагере. Лагерь — духовная баня. Да таким, как я, большая порка да и лагерь полезны…” После бани (духовной): “Истина начинается там, где кончается смрад, сорняк, плевел и ядовитая, поганая, деструктивная, разрушительная диссидентская кривда…”
Любопытно сравнить этот полный “красноярский” вариант повести с московским — сокращенным, отредактированным, см.: Евгений Федоров, “Поэма о первой любви. Исповедь бывшего диссидента” — “Континент”, 2003, № 117 ; московская публикация сопровождается замечательным редакционным предуведомлением: “Печатая новую повесть Евгения Федорова, примыкающую к традиции, начало которой положили когда-то „Записки из подполья” Достоевского, мы надеемся, что нашему читателю не нужно напоминать, сколь сложная, не допускающая ни малейшего тождества диалектика связывает обычно автора и героя в литературе этой традиции. Впрочем, социально-психологический тип „разочарованного диссидента”, так пришедшийся ко двору новым временам, схвачен Е. Федоровым столь точно во всей изверченности и ненависти его к своему прошлому и нынешнего натужно-злобного его патриотизма, что образ этот способен все сказать о себе сам. Во всяком случае, нам, надеемся, не нужно объяснять, в каком отношении находится та мировоззренческая вера, которую исповедует герой, к той, которую всегда исповедовал „Континент””.
Читать дальше
