Мало ли, не догоняю, а кому-то что-то известно такое. Может, друзей не хватает? Но где хоть один? Хоть один! Если не замечать обывателей, помешанных на доброй погодке и купюрах, прочие — что? Из самых любопытных — одержимцы, у каждого в глазу своя кривда, свой осколок громадного зеркала, или хлюпкие культурные растения, влюбленные в оранжерейки, обороняющие их воспаленными колючками… А ШИРОТА где? Чтобы не мещанство, не маньячество, не штамп, а широта…
Почему мне враг тот, кто плохо отозвался о Худякове? Кто он мне, Худяков этот? Почему мне должен нравиться тот, кому Худяков люб? Рассуждения позднего подростка. Тем и горд! Ибо лучше подростка — минерал. Или Прокруст Прокрустович Рвач, голубоглазый, красиво одетый, что гуляет с сигарой по приморскому проспекту. Этот вымышленный Рвач, которого я не видывал, ближе мне, чем А. Худяков — наверняка!
Даже крестик сорвал. Но навек заражен высокомерием. И в зрачках каннибальское мерцание: “Вдруг Боженька увидит? Все же чудеса есть, иконки текут, благоухая, тю-тю…”
Для меня один смысл в газете — как карусель бешеная, чтобы крутануло — и икота в горле застрянет, вихрь ударит в нос, и зависну головой вниз. И крутанет!
До предела набить голову газетным вздором, по приказам поспешать. Надо К. себя изводить, терпеть его, прилипалу, срамясь.
Не до жиру, не до тряского холодца совести. Буду врать.
Надо меньше думать. Голову погружу в дребедень — музыка ритмичная, снег чистят, некто глубоко заржал, ложка о тарелку, газетой обмахнусь.
Хорошо долго воды не пить, томиться. Недосыпать. Мерзнуть. Славно морозом мориться, душа смерзается. И мысли твердые. Летишь с работы, обмораживаясь, и вечерняя луна летит, как снежок-свежак с отпечатками лепивших пальцев. Но только в тепло войду, сяду, маленечко расслаблюсь — тоска смертная, такое шоколадное таянье, Крым цветет, что хоть раму оконную рвани — и по пояс вон, вылизывая луну-злодейку, локти окунув в карниза снег.
Что исцелит, если не луна и газета? Любовь? Да, влюбиться — это команда. Команда? Приказываю.
Все же меняюсь.
Кровавым пот…
ПОТАНЦУЕМ?
Звонил мобильный.
От неожиданности Андрей припал ладонями к экрану, накрывая слова.
— Монитор не саль! — засек старший сотрудник. — Порнуха? Ща делом нагрузим.
— Я дело делаю, — зарубил документ.
“СОХРАНИТЬ?”
“НЕТ”.
Приложил трубку к уху:
— Алло.
— Андрей?
— Я.
— Встретимся?
— Зачем?
— Зачем? Ребенок, что ли? Погуляем. Вечерком...
— С вами?
— Потанцуем…
— Как?
— Под сапогом-то! А, тварь? Сапоги мне поцелуешь?
— Вы угрожаете? — вымолвил, леденея гортанью. — Молодой человек…
— Ты, мудак сраный, дозалупался! Мы ж тебя обломаем, сучара!
Разъединилось. Номер определился. Центр города.
А вдруг “И души, и бестии”?
Да, “И души, и бестии”! Они! Это их цифры!
Андрей отвел трубу. Держал не опуская.
— Угрожают.
Старший сотрудник, насвистывая, копошился в папке.
— Не бери в голову… Саныч! — завопил он, заметив ответсека, мелькнувшего в коридоре.
Выбежал. Сидевший здесь же другой сотрудник и не шевельнулся, влипнув в Интернет, где в разделе “zoo” розовели порнопоросята.
Андрей, опустошенный, тоже стал искать порно.
ЛЕСТНИЦА
С работы он освободился ближе к полуночи, попал на последний поезд метро.
Пространство у “Пионерской” темнело. Не горели окна, фонари, ларек, вбитый во дворе, не играл гирляндами.
Электричество отключили и даже луну замазали. Небесный шар был весь под скоплением туч. Лишь метро, питаясь подземными токами, округло сияло над мерзлой землей, поддразнивая луну.
Снежная аллея, деревца-мочалки, снег всхрустывал, как может хрустеть осиротевший снег, оставленный на волю ветра волн… Собаки давали голоса за спиной — произвольничая, словно степные.
Андрюша подбрел к дому-башне, к бледному монументу, заманчивому особой могильной страстью.
“Почему вырубили свет? — Мысль остановила его. — Может, это специально, чтобы легче — напасть”. Худяков вспомнил прочитанную где-то историю: целый район Нью-Йорка был вырублен, а потом нашли труп свидетельницы убийства Кеннеди…
Читать дальше
