— Людям?
— Лето! На озере! Костры жжем — высокие! Песни поем — красивые! Рыбу ловим — вкусную! Сами плаваем. И за лето книжки читаем — добрые! Десять на голову. И души! — Василий посмотрел с вразумлением. — И бестии! Мы про что думаем? Чтобы в гармонии жить. Тогда полушария оба в работе. Мы книжки даем: пять на полушарие. Девушку защитил. Порох всегда сухой. Значит, бестия. Ты вот Ницше читал? А все равно человек свиньей обратится... Если… Про чего забудет? Про Бога!
— Га-га-га! — молодой шум коридора.
— У нас же души бессмертные. Это сложнее, чем в морду двинуть. Значит, читаем пять книжек про душу. Достоевского. Еще этого...
Вася заскрипел с постыдным звуком. Онемел и, в смущении, скрипнул пару раз, изобличая кресло.
СЛЮНИ
Утром он проснулся, учуяв будильник за минуту до пиликанья.
Он которое утро просыпался на грани звона.
9.29.
Андрей перевел рычажок и благодушно отвалился в постель.
Свет скупо залезал в комнату, барахлил автомобиль, покрикивали дети, на карнизе цокал, верно, голубь, и чувствовалась белизна снега, что требует твоих проспавшихся глаз.
Худяков жмурился, вставать не спеша, затылком лаская подушку. А встав, сразу в горячую воду. Надо с комфортом, прикрывшись тусклым паром, выползать из снов. Пока будет дрыхнуть в ванной, где зеркало запотеет под песнь труб, пускай кипятится чайник, и пар заволочет кухонное окно.
Опаздывание, тревога в паху, прохладный бутерброд — выдернуть компьютер, натянуть свитер, попасть в ботинки, нажать автоответчик, ботинки чищу, грохнула книга — высунулась с полки — вечером подниму, и шараханье в душной шубе, следя подошвами, на кухню — гипнотичный взор на конфорки: выключен ли газ?
В газету!
А в газете:
— Здра-асьте! — Через порог шагнул старый либерал.
Низкий, с прокуренной челкой, Куркин обвел комнату сиянием глаз.
Ребята привычно заловчили, подставляя виски и подбородки… Худяков неуклюже не увернулся — он был первым, — и прямо в губы ему пришелся сочный поцелуй. Обойдя комнату, Куркин вернулся к Андрею и ткнул его твердым пальцем:
— Слышь, зайди, маленький.
Дверь кабинета была в той же комнате.
— Слышь, закрой, — блудливо покосил глазом.
Андрей встал, притянул дверь и, не садясь, сдерживая неизбежное, бодро гаркнул:
— Да, Петр Васильич! Как дела у вас?
Куркин ринулся:
— Поздоровкаемся…
— Рад я, рад… — Отдаться когтистым объятиям, пенистому лобзанию, раскачиванию на палубе.
— Ну привет, привет, братишка, — сопел Куркин.
— Дайте я вам расскажу. Я узнал сенсацию!
— Погоди…
— Это очень важно. Прошу!
Сели. Куркин закурил, пропустил через нос. Дым выбрался старыми волосяными тропами.
Андрей затараторил:
— Они фашисты. Они как в фильмах… Как про войну… У них сапог черный!
— Вот! — И вдруг Куркин затараторил тоже: — Поймал чувство жизни? Чего-то закрутилось? Едем!
У Андрея ухнуло сердце:
— К вам? Петр Васильич… Куча работы. Не поймут… Ребята… Как это, я удрал из газеты? Может, вечерком? Я позвоню, и…
— Ты мне брат или?..
— Угу.
— Нет. Ты мне брат?
— Брат.
— Запомни, брат. Я, я — твой начальник! — Он косо затыкал себя в грудь. — Ты мне подчиняйся!
Выкатились, печальный Худяков и уверенный Куркин.
Сотрудники показывали, что увлечены трудами, но каждый мимолетно повел взглядом.
— Я маленького у вас забираю.
— Маленького? — У кого-то в горле заклокотал смех, подпрыгнула, уязвленная, губа, обнажая оскал до самых десен. — Куда ж вы его?
— Так. Первое. Кто у нас главный? Собирайсь. Второе. У маленького сенсация.
Андрей виновато облачался в шубу.
Распахнутая шуба и впереди расстегнутая кожанка рассекали газету.
Столовая.
— Перерыв! — вскрикнула повариха. — Ах ты, Петичка!
Толстуха. Кумачовое имя Энгельсина. Свирепо морщинистая, как прокаженная. Красилась грубиянски. Глаза ясные похотью, и вокруг глаз распарено. Она вышла из-за стойки, бдительно качая бедрами, словно несла в себе чан с борщом.
Читать дальше
