Я рос очень впечатлительным, и жизнь моя запомнилась очень ярко с первых дней. Помню запах мятой травы. Вместе с отцом и другими мужиками мы лежим на траве и ждем, когда истопится баня. Садится солнце. Я еще плохо стоял на ногах, но, помню, полез бороться с соседским молодым мужиком. Он, конечно, сразу поддался, лежал на спине. Я радостно тузил его. А он хохотал: “Победил, Егорка, победил!” Этот момент, почему-то очень важный, я помню ясно, словно он был вчера.
Врезалось и другое впечатление. Я еле научился ходить и, еще покачиваясь, бегу по тропинке, радуясь, что столько можно увидеть. Передо мной так же радостно бежит маленький воробей, весело поглядывая на меня. И мы оба с ним счастливы. И вдруг сзади налетает какая-то тень, воробей жалобно вскрикивает и исчезает. Только что была молодая и радостная жизнь, и вдруг нет ее — унес коршун! Я постоял, потом заплакал и побежал домой. После я думал — зачем мне это показали так рано? Видимо, для того, чтобы я ценил эту мимолетную жизнь и не растратил бы ее даром.
— Так… Рубашка… галстук… ботинки… костюм. А носки?
— Забыл!
Как отец шутил в таких случаях: “Жабыл!”
— Ладно… тут что-нибудь подберем.
Зимой в Березовке тоже было хорошо. С обрыва реки мы катались на ледовках. Мы находили коровью лепешку побольше и покрасивее. Вдавливали в нее конец веревки и поливали это на морозе водой. Скоро все смерзалось, и можно было отлично съезжать на этом с обрыва к реке. Съехав, мы за вмороженную веревку, которую не выпускали из рук, тащили ледовку за собой вверх и снова съезжали. Так мы катались дотемна, когда ничего уже не было видно, и тут я спохватывался и бежал домой. Кожушок с раструбами, который сшила мне мать, за время моего катания смерзался, и когда я радостно подбегал к дому, он задевал прутья плетня, и они трещали трещоткой. Мать слышала это и говорила тем, кто был дома: “Егорка бежит, кожушком стучит!”
Похороны были тринадцатого в тринадцать! Батя непременно бы усмехнулся: “Во, не повезло!” Надеюсь, он и усмехнулся — считается, что душа еще здесь.
Был “большой выезд” — автобусы подруливали один за другим.
— Открывать будете?
— Нет… Там откроем.
Тяжелый гроб, скребя по крыльцу, по направляющим рельсам въезжал в автобус.
“Егорка бежит, кожушком стучит”.
Самолет разворачивался над Казанью, шли в наклоне желтые поля… огромное озеро… Это же Кабан! Рано утром с городской квартиры родители шли в темноте вдоль этого озера, уже светлого, семь километров до селекционной станции — и несколько раз брали меня с собой. А вот Волга и железнодорожный мост, где отца пытались сбросить с поезда — но он устоял. Я чуть было не выскочил из самолета, чтобы лететь туда!
Заверещал телефон. Я еле понял, где я, и нашарил его.
— Валерий Георгиевич?
— Я.
— Это Маргарита Феликсовна.
— А… Здравствуйте.
— Должна вас огорчить!
— Как?
— Я говорила с Николаем Альбертычем… насчет вашей поездки в Казань. Но, к сожалению, ничего не получилось… Писатель Строгин будет ваш город представлять.
— А-а. Спасибо! Это не важно! Я все уже написал.
Шел дождь. Пришла женщина в капюшоне и с косой и стала косить нашу рожь. Я вышел, осмотрелся. Сегодня уезжать. Отцовские сосенки почти высохли. По одной зеленой ветке у каждой. Я вспомнил, какие мощные колья он тут всаживал, охраняя их. Я нашел какую-то палку и воткнул слабый, неуверенный кол… “Победил, Егорка, победил!”
Вдруг прибежала какая-то незнакомая рыжая собака, помахала мохнатым хвостом, и вышло солнце.
Редакция выражает сожаление в связи с неаккуратностью автора, поторопившегося выпустить эту повесть в книжном издании раньше согласованной с ним по срокам журнальной публикации.
Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.
Предутренняя депрессия
Предутренняя депрессия
с разбором вчерашних бед
полна готической прелести,
переходящей в бред,
где бьют нефтяные скважины,
в единой сходясь струе,
подземной тоской заряжены,
Читать дальше
