Я не знаю места, где плачешь ты. И не дано мне знать. Нам нельзя плакать вместе. Это убьет меня быстрее. Я хочу верить, так же как и ты. Я хочу надеяться, так же как и ты. Я хочу быть спокойным, таким же, как ты.
И я не хочу знать место твоего плача.
Слива
Летом они часто играли вместе — мать, дочь, отец. Во что можно играть в большом саду и на теплом газоне? Да во что угодно. Однако любимым занятием были прыгалки. Отец приносил из сеней толстую длинную веревку. Они с матерью брались за концы, раскручивали ее, а дочь прыгала внутри веревочного банана. Играли до утомления. Или до наступления поздней летней темноты.
Когда отца не стало, игры прекратились. Мама выходила во двор, чтобы сгрести листья, постричь газон, собрать падалицу. Не играли они. Не получалось.
Однажды, уже почти на закате, дочь подошла к матери:
— Пойдем поиграем?
— А во что? — равнодушно повернулась мать.
— В прыгалку.
Мать отвернулась.
— Мам, ты чё? Пойдем!
— А кто будет держать веревку? — странно глуховатым голосом спросила мать.
— Пойдем, пойдем. Я все придумала.
Мать разыскала ту самую веревку.
— Ну, вот видишь, и веревка быстро нашлась. Пойдем!
Они вышли в сад. Вернее, мать вышла. Девочка проскакала, меняя на ходу шаг.
— Ура, ура!
Мать неуверенно двигалась за ней. Дочь выхватила у нее веревку, подбежала к взрослой сливе:
— Привязывай. Вот ветка толстая.
Мать привязала конец веревки к ветви, отошла и стала раскручивать веревку. Дочь прыгала и визжала как заводная. Потом устала наконец.
Они сели на газон. Молчали долго.
— Мам, а папа нас видит?
— Да, конечно.
— Он радуется?
— А ты как думаешь?
— А ему там не скучно без нас?
— Он с нами. Везде. Всегда, — после короткой паузы ответила мать.
— А он не обижается, что мы играем без него?
— Думаю, нет.
— Странно… Я бы обиделась.
Я?
Господи, неужели это я? Высохший, с обвисшей желтоватой кожей, с болезненным взглядом. В свитере, правда модном, купленном тогда еще, в лучшие времена, когда мы ездили в Испанию.
Неужели это я, не имеющий возможности нормально, то есть прямо и гордо, ходить, орущий: “Мама!” — при приступах боли. Совершенно растерявшийся и (не тавтология) потерянный человечек.
Это я, пишущий что попало, как попало о своем бессилии и страхе. Мне оставлен в жизни совершенно определенный сектор — писание дневника. Именно дневника, а не новелл или рассказов. Я ничего не могу придумать. Изобретение сюжета — это уже работа, которую я не способен выполнить. Весь сюжет — я и мои состояния. Вообще возможность свободно писать, не думая о хлебе насущном, — рай для идиотов. И я в этом раю. Я ведь мужик, я обязан тащить в дом деньги, одевать, обувать, кормить всех. Просто защищать. Смотреть, как моя молодая жена-красавица гробится на двух работах, — пытка. Я — вор. Я краду лучшие годы ее жизни. Хотя брак венчанный. А там есть и про это слова.
Я с ужасом понял, что уже не могу управлять автомобилем и собрать силу воли для обязательной работы. Даже небольшой. Потому что (я уже говорил об этом) присутствие в любом, даже виртуальном виде среди здоровых людей добивает меня. Их энергия ломает мои кое-как сляпанные укрепления. Так что хлеб насущный добывать надо как-то иначе. Наверное, есть выходы какие-то.
Правда, мне открыт путь к наркотикам. Я пробовал. В Москве. В Питере. Ничего разумного или нужного в этом нет. Временный кайф и последующее ощущение — будто молотком по башке ебнули. Плюс все прелести отходняка. Вполне возможно, что это уже была ломка. Нельзя мне туда уходить.
Друзья шлют фотографии с вечеров, вешают их в инете. Это просто убийство для меня. Я не могу смотреть на них. Не могу возвращаться на два года назад, когда я был успешен, здоров и красив. Правда, я писал другие стихи. Сейчас, говорят, стал делать это лучше. Заплатил — получи.
Кто-то пишет письма. Вот выдержка из одного: “...и среди всего этого сидит лысый дядька в розовом свитере. Я его видела в последний раз два года назад, это был огроменный дядька на сто с лишним кг веса. Бандюган какой-то с серьгой в ухе. А в этот раз... Больно до слез...”
Читать дальше
