Специфика же успеха вовсе не в том, что книга неплохо написана. Да, читать и правда легко; с чисто профессиональной точки зрения все сколочено умело, заполировано под “нон-фикшн” да еще соединено с древним жанром агиографического повествования. Настораживает разве что язык: почти все: и араб, и немка, и прочие — говорят и пишут на каком-то едином эсперанто — на “общелитературном” русском языке хорошего школьного сочинения. Отсутствие речевой дифференциации дает ощущение некоторой монотонности, что и обеспечивает “беззанозистое” чтение. Впрочем, как выясняется постепенно, эта речевая гладь имеет свои плюсы: отсутствие “грамматической ошибки” не должно отвлекать от главного героя, с которым так или иначе пересекаются пути всех переписывающихся, ведущих дневники и т. п., назначение их — не довлеть себе, а в первую очередь вылепить центральный образ. Надо сказать, попытка удалась — главный-то персонаж как раз выглядит вполне живым, индивидуально говорящим и очень нестандартно ведущим себя; от начала до конца он верен себе, своей нестандартности — и своей идее.
Вот из-за нее-то — и не могу молчать, ешьте меня с маслом.
Это тот случай, когда литература откровенно идеологична и преследует одну цель — высказаться через героя или еще как, но — высказать “правду, как я ее понимаю” (от автора, в послесловии). Что ж, я не эстетствующий сноб — такую вещь и будем судить по правилам игры, то есть будем обсуждать саму эту мысль, навязчивую идею, а не второстепенную в данном случае “художественность”. Для чего в первую очередь надо познакомиться с главным героем.
Молодой католический священник (и монах-кармелит, по-нашему, по “греко-российски”, — иеромонах) приезжает в Израиль, чтобы служить в латинском Иерусалимском Патриархате католической Церкви. При этом служение свое он понимает на собственный лад: как создание новой Церкви в рамках католицизма. Какой же? Это-то как раз и вопрос.
Дело в том, что Даниэль Штайн, по происхождению польский еврей, совсем молоденьким человеком прошел — удивительно, как и все в его жизни, — огонь, воду и медные трубы нацистской оккупации, настигшей его в Белоруссии. Переживая муки и гибель множества ни в чем не повинных людей, он сначала пытается спасти кого может от смерти (опять-таки в силу уже совсем уникальной ситуации, в которую ставит его жизнь: его принимают за не-еврея и вынуждают служить официальным переводчиком с немецкого на польский и белорусский в гестапо, стать каким-никаким гестаповцем, носить гестаповскую форму, — и вот эту-то ситуацию он использует не во зло, а во благо людям) — и в конце концов он спасает от гибели сразу триста обитателей местного гетто, после чего, разоблаченный, он вынужден уносить ноги уже сам. По ходу побега он скрывается пятнадцать месяцев у католических монахинь — и здесь он приходит к вере во Христа. Вот Он, его Бог, Бог страдающих и убиенных, сам за них пострадавший и убитый! Он “примиряется с Богом через Христа” и принимает крещение.
В 1945-м он поступает в кармелитский монастырь в Польше, после семинарии рукополагается во священники — и наконец по собственной инициативе и с одобрения церковного начальства уезжает на служение в Израиль. Там-то убеждения его реализуются в попытке создания новой Церкви и строительства для ее первоначального пребывания нового храма на руинах разрушенной церкви Илии у Источника.
Так что же это за убеждение, что за “одной лишь думы власть”? Это мысль о необходимости создания Еврейской национальной католической Церкви. Вот тут-то у него и начинаются проблемы — вплоть до запрещения его в служении в конце книги (до этого запрещения Даниэль не дожил — день в день, когда пришла бумага, погиб в автокатастрофе). А у меня тут и рождаются вопросы. И чтобы быть, елико возможно, корректным, я буду задавать их герою, а не автору или даже “повествователю”.
За что же запрещают в служении праведника и подвижника, как нынче выражаются, “по жизни”? За создание Еврейской национальной католической Церкви? То есть — это церковный антисемитизм?
Никак нет. Католики, конечно, погрязли в своей “латинской ереси”, но вот чего у них давно уже не наблюдается, так это антисемитизма, во всяком случае — после Второго Ватиканского собора 1962 — 1965 годов. Если бы появилась еще одна поместная католическая Церковь, с точки зрения современного католицизма тут не было бы принципиальной проблемы. Современный католицизм давно уже пришел к понятию “инкультурации”, то есть к тому, чтобы сообразоваться с национальными особенностями восприятия церковного учения каждым народом. В зависимости от того, где живешь, ты можешь служить на любом из национальных языков, можешь петь церковные песнопения и гимны в стиле спиричуэлс, пританцовывая и т. п. Словом, согласно ап. Павлу, “буква убивает, а Дух животворит”. Ты можешь все это — при том, однако, условии, что ты в любой органичной для твоего народа форме исповедуешь церковный Символ Веры, “нераздельную и неслиянную” двуприродность Христа, не искажаешь при переводе на свой язык смысл и последовательность мессы, признаешь все таинства Церкви и их совершение по чину. Хотите во внехрамовой жизни тоже соблюдать национальную традицию, допустим, правила кашрута, и есть только кошерную пищу — Бог с вами, пускай. Новый Завет вовсе не отрицает святость Ветхого — и Сам Христос был обрезан на восьмой день от рождения, явив собой пример послушания Закону — послушания Того, Кто выше Им же данного Закона. Мы же не гоголевские запорожцы, для которых, чтобы быть принятыми в их Сечь, требовалось не только в Троицу веровать, но и водку пить. В Св. Троицу католику верить обязательно, а водку пить — ad libitum. Так какие проблемы? Хотите служить на иврите — служите. Переводите. Тем более, что Новый Завет уже переведен на иврит, псалмы и паремии на иврите и написаны.
Читать дальше
