Для Даниэля Штайна, так же как, по-видимому, для автора, этот разрыв между христианским идеалом и его реальностью не представляется трагедией. Напротив, глупо игнорировать реальность, не признавать очевидного: “Только здесь, в Израиле, в этом столпотворении народов, я воочию убедился, что практически священник всегда работает не с абстрактными людьми, а с представителями определенного народа, и каждый народ имеет, по-видимому, свой собственный, национальный путь ко Христу, и, таким образом, в народном сознании возникает Христос-итальянец, Христос-поляк, Христос-грек, Христос-русский. <���…> Африканцы не могут принять европейского христианства. Церковь живет в своем этносе, и нельзя навязывать всем римскую интерпретацию. <���…> В поместной свободе — универсализм!” — завершает свою мысль Даниэль Штайн. Идея, по-видимому, очень важная для Людмилы Улицкой, ведь еще в романе “Медея и ее дети” Самуил Яковлевич замечает, что иврит и русский выражают мысли несколько по-разному. В “Штайне” Тереза, польская монашка-католичка, вышедшая замуж за православного еврея, развивает ту же мысль: “Бог разговаривает с людьми на разных языках, и каждый язык тонко соответствует характеру и особенностям народа”.
Поскольку каждый народ по возможности создает свое христианство и свою Церковь, то и евреи, те из них, кто принял христианство, по мысли автора, должны такую Церковь создать, точнее — воссоздать: “Мне же надлежит искать на этой земле (на земле Израиля. — С. Б. ), в среде народа, к которому я принадлежу, Христа-иудея…” — говорит Штайн.
Тема деликатная — не столько для христиан, сколько для самих евреев: “<...> по глубокой убежденности евреев, произошедшая Катастрофа созрела в недрах христианской цивилизации и выполнена руками христиан. <���…> двухтысячелетнее официальное христианство хотя и руководствовалось заветами христианской любви, но несло в себе неистребимую ненависть к евреям”. Евреи стали первой жертвой крестоносцев, их обвиняли в ритуальных убийствах и распространении чумы, евреев убивали немецкие протестанты, польские католики и православные украинцы. За столетия гонений скопился бесконечно длинный перечень обид, мартиролог жертв, список преступников. Христиане убивали евреев, но возможно ли обвинять в этом грехе всю цивилизацию и саму Церковь? Применим ли тут принцип коллективной ответственности? Принцип, кстати, ветхозаветный. Должен ли прихожанин католического храма отвечать за сожжение на костре маранов, заподозренных в том, что приняли христианство неискренне? Виновен ли православный богомолец, прибывший в Киево-Печерскую лавру поклониться святым мощам, скажем, в Проскуровском погроме или, тем более, в зверствах Богдана Хмельницкого? Впрочем, тема эта слишком тяжела, и сил моих не хватит, чтобы приподнять хоть краешек ее.
Вернемся к Штайну. У него здесь сомнений как раз нет: “Церковь виновата перед евреями! В городе Эмске нас расстреливали на площади между двумя храмами — католическим и православным! Церковь изгнала и прокляла евреев и заплатила за это всеми последующими разделениями, всеми схизмами. И эти разделения покрывают Церковь позором до сегодняшнего дня”. В этой речи больше еврейского (не иудейского, то есть не религиозного, а именно еврейского, национального), нежели христианского. Церковь — коллективный преступник, евреи — коллективная жертва. Воспользовавшись случаем, Штайн не преминет изложить свои взгляды самому Иоанну Павлу II, и тот признает их правоту. Но сам Штайн от христианства не отказывается, хотя для соотечественников его вера одиозна. В Израиле Штайна даже официально не признают евреем, так как переход из иудейского вероисповедания в другое, в силу созданного Даниэлем юридического прецедента, стал рассматриваться как утрата национальной принадлежности.
О религиозных воззрениях Даниэля Штайна мы узнаём из текста сочиненной им самим литургии, из бесед с его ученицей Хильдой, из доносов настоятеля католического монастыря и православного священника-еврея. Воззрения и в самом деле, мягко говоря, не ортодоксальны. Штайн отвергает центральные догматы, принятые на Вселенских соборах. Поскольку ведущую роль на этих соборах играли греки, то сами догматы, и даже образная система и категориальный аппарат, которыми пользовались участники Соборов, были сугубо греческими, а значит — чуждыми еврею: “Христианство, которое существует в наши дни, это христианство греческое”, “Я не могу читать Кредо из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят о Троице! <���…> их интересуют философские построения, а не Единый Бог, и потому, что они были политеисты! <���…> высокомудрой болтовней (о Троице. — С. Б. ) непостижимость Творца ставится под сомнение! <...> Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают!” Штайн по-своему прав, хотя в нем, опять же, говорит не священник, а еврей. Греческая Церковь для Штайна не просто “другая”, она моложе, а следовательно — ниже еврейской, это в лучшем случае “дочерняя церковь”, “церковь язычников”, некогда заместившая собой “материнскую церковь”, собственно иудеохристианство — раннюю — Иерусалимскую общину. Хуже того, “греческая”, “византийская” Церковь исказила первоначальную сущность христианства. Штайн отрицает догмат о Троице, высмеивает как язычество догмат о непорочном зачатии (“Сколько же невинных душ уверено, что Мириам понесла от этой птички! Для меня это то же самое, что золотой дождь или могучий орел <...>”).
Читать дальше
