Статья о романе Солженицына “В круге первом”, опубликованная в июле 1992-го, не слишком отличается по методологии от большинства давыдовских статей. Солженицын, разумеется, тоже не понимает, что пишет. Вы думаете, он обвиняет режим, посылающий людей в тюрьмы и лагеря, рисует мучения заключенных, оказавшихся даже не в пекле, а в самом первом, легком круге ада? Ничего подобного, берется доказать Давыдов, Солженицын тюрьму и лагерь прославляет.
Почему это Иннокентий Володин засматривается на здание Лубянки, а Глеб Нержин хочет проникнуть в тайну Главной тюрьмы страны? Значит, они хотят туда сесть.
Недоумение и подозрение вызывает у критика решимость Нержина оставить шарашку (где неплохо кормят, где спишь в тепле и относительной чистоте), предпочитая лагерь работе в криптографической группе, изобретающей дешифратор. Нержин, как известно, — герой, в котором немало от самого автора. Он так же работал на шарашке и так же предпочел лагерь. Почему? В “Архипелаге...” он объяснит, что дороже сытой жизни на шарашке ему стало “распрямиться”. Объяснение, которое психоаналитик Давыдов, конечно, отвергает. Выгода-то какая от распрямления?
В одной из глав солженицынского романа арестанты Марфинской шарашки, оставленные без пристального надзора в воскресный вечер, устраивают шутовской суд над Ольговичем Игорем Святославичем, князем Новгород-Северским и Путивльским. Один из пунктов обвинения — побег князя Игоря из плена. “Да кто ж поверит, что человек, которому предлагали „коня любого и злата”, вдруг добровольно возвращается на родину, а это все бросает”, — пародирует один из участников представления логику советского следователя. “Именно этот вопрос задавался на следствии вернувшимся пленникам”, — добавляет писатель. Олег Давыдов мыслит как следователь-чекист: человек не может поступать вопреки прямой и очевидной выгоде. (Ирина Роднянская давно заметила, что от “силлогизмов Давыдова так и несет логикой карательной психиатрии”, а его метод — это “метод лубянских допросов”.)
Ясно, что о таких понятиях, как совесть, душа, нравственный императив, чекист не ведает, но даже в психоанализе им находится место, почему же Давыдову-то они так мешают? Не влезают в концепцию? Скорее всего, так. Он уже придумал теорию раздвоения личности героя Солженицына и обнаружил в Нержине некоего угрюмого и злобного беса, “возымевшего силу решать за него и тянуть его в бездну”. Прицепившись к одному из солженицынских слов, не несущих особой смысловой нагрузки (Солженицын замечает, что в Нержине, нерешительном мальчике, вынужденно просыпался „нахрап” и „хват”, вызванный к жизни обстановкой войны и лагеря), Давыдов дает придуманному им угрюмому бесу имя Нахрап и рисует клиническую картину одержимости главного героя. Мало того, другие герои романа тоже одержимы. Все они имеют нездоровую тягу к страданию, к тюрьме. Простую и ясную мысль Солженицына о том, что тюрьма проверяет человека, доделывает и формирует его душу (кстати, высказывавшуюся и Достоевским), что “вольняшки” не ценят самой вольной жизни, доставшейся им даром, Давыдов передергивает, чтобы доказать: Солженицын вовсе не обличитель ГУЛага, сталинского режима, судебного произвола. На самом деле он воспевает тюрьму, лагерь, неволю, куда и стремятся все его персонажи. “Поневоле задумаешься, — ехидничает автор, — как же жить таким людям, если рухнет ГУЛаг”.
Надо сказать, что эта статья Олега Давыдова, еще мало кому известного тогда журналиста, лавров ему не принесла, и через шесть лет критик предпринял новую попытку атаки на писателя. В статье “Демон Солженицына” критик поселяет Нахрапа уже не в персонаже, а в самом писателе.
В прозе Солженицына много автобиографических моментов. Он рассказывает в “ГУЛаге” историю своего ареста, поражаясь (задним умом человек крепок) собственной неосторожности и беспечности, с какой в письмах к другу поносил “Мудрейшего из Мудрых”. Он рассказывает в “Теленке” историю провала собственного архива, находя опрометчивым свое решение (в сентябре 1965-го) забрать роман “В круге первом” из сейфа “Нового мира” и отнести к друзьям Теушам, куда вскоре и нагрянули с обыском. “Да смех один, насколько был потерян мой рассудок”, — сокрушается Солженицын, называя провал в сентябре 1965-го “самой большой бедой за 47 лет жизни”.
Однако позже обнаруживается для Солженицына совсем другой смысл провала. “Беда может отпирать нам свободу”, — как поясняет он позже это новое, возникшее в нем ощущение, что уже нечего терять и можно открыто, не таясь, вступать в конфронтацию с властью.
Читать дальше
