Пожалуй, мне все-таки больше нравится вон тот симпатичный сапрофит, чем этот менеджер...
“А как вы считаете, пылесос в доме вещь нужная или необходимая?”
Да он просто все время разговаривал с круглым идиотом!
“Закрытие сделки в отсутствие мужа. Вы должны это обсудить с вашим мужем?!”
Максимушкин пил и, как всегда, быстро хмелел, а на сцене, под ор, грохот и лязг, в порезанной лезвиями прожекторов темноте загробным голосом вещала Беата. Псевдоним, конечно, — по правде поэтессу и музыкантшу зовут Аллой. Но Алла — это уж слишком просто, а преимущества имени Беата объяснять не приходится.
Совсем юная, она была в черном коротеньком платьице и белых чулках, виднелись и ажурные подвязки или как они называются — вот ведь, я ни разу не надевала такие. Глаза под набрякшими веками смотрели тяжело, и сама она выглядела очень старой, может быть, из-за обильной пудры, сквозь которую проступали мимические линии. Говорили, лицо у нее обезображено оспинами, вот она и штукатурится. Никто и никогда не видел Беату без макияжа. На шее у нее блестел огромный, массивный и, вероятно, очень тяжелый металлический крест, особый, похожий на тот, равноконечный, каким украшен корешок скупо оформленной лютеранской Библии.
Несмотря на кромешную клубную темень, Беата была в черных очках. Она все время подвывала о гибели мира и аннигиляции реальности. Она твердила о собственной исключительности, которую согласна принести в жертву изначальной войне.
— Я плохо верю, что Беата и впрямь такая мрачняжка… — сказал кто-то. — Просто сидит себе девочка-злючка и сочиняет — “Книгу скрытых равновесий” там и другое.
Ну нет, чтобы писать такое, надо все же иметь свой маленький адик в душе, лелеять его, воспитывать, взращивать. Конечно, всему этому безмерно не хватало самоиронии, все писали только гимны, воззвания и манифесты, где половина слов была с большой буквы, и, разумеется, печатали их стилизованным готическим шрифтом. Если рисовали — то драконов и волков, а если пели, то в группах “Хладный царь мира”, ну, или, на худой конец, “Врата грядущего”.
— Мы — дети равноденствия! — возгласил со сцены наголо стриженный тип с огромными, словно пушистые черные гусеницы, бровями. — Нашими шестизначными следами расчерчен чистый снег грядущей вечной русской зимы. Вселенский холод обострил наши инстинкты, в глазах зажегся огонь вечной битвы, и мы не знаем пощады!..
— Ну и череп. Просто ни в какие ворота! — сказали за соседним столиком.
— Ну что? — интересовался Максимушкин. — Как впечатления?
— Астрал! — отзывалась я.
Напротив нас методично наливался пивом поэт, в миру — преподаватель юридической академии, назовем его Дмитрий Наволоцкий. С ним сидела поддельная блондинка, испуганно взирая на происходящее. Мы с ней мимолетно зацепились взглядами, и она уронила полуутвердительно:
— Вы бываете здесь…
Она так двинула плечами, так поправила меха из тобольского тушкана, словно все происходило и впрямь в тридцатых годах в Германии, да и то не в реальной, а в кинофильме, и она сидела с офицером вермахта, чистокровная арийка, и руки ее возлюбленного Зигфрида пока были окрашены только метафизической, воображаемой, холодной кровью чуждых свету тварей.
— Знаете, с кем вы? — спросила я и наклонилась к ней через стол, так что она инстинктивно отпрянула. — С вами сидит поэт Дмитрий Наволоцкий! Великий, известный темный поэт!
— Слышишь, что она говорит, — оживился Наволоцкий. — Известный, говорит, поэт!
— Известнейший! — воззвала я, копируя интонацию стриженого со сцены. — О да, известнейший и величайший!
Актриса немого кино повернулась к нему с выражением суеверного страха на продолговатой куньей мордочке.
Я отвернулась. Мне казалось, я страшно остроумна.
И я не видела в происходящем ровным счетом ничего опасного. Так, игра недоучившихся интеллектуалов. К нам подсел барин Огибалов, историк, с холеным круглым лицом, которое он, по-видимому, мазал кремами. Сейчас он был в бархатном темно-зеленом берете. Огибалов принялся набивать трубку. Бросались в глаза его ногти — аккуратно подпиленные, блестящие, видно, полировал. Да, ноготки не хуже, чем у Пушкина с портрета Кипренского. Да и сама кожа была, по-видимому, глаже моей. Я убрала со стола свои обветренные красноватые лапы.
Читать дальше
