Дмитрий Быков. Последнее время. Стихи. Поэмы. Баллады. М., “Вагриус”, 2006, 512 стр.
При переходе от поэтики Кушнера к Быкову болезненно сбивается дыхание. Не из-за поколенческой дистанции, иные ровесники Быкова преодолевают ее куда как плавно. А потому, что тут потребна полная перестройка артикуляционного чувства. На авторском вечере Кушнера лауреат премии “Поэт” сам читал стихи последнего времени, а давние — доверил декламировать Быкову. Тот прочел их с любовью — как свои. Впечатление было трогательное и еще больше — смешное. Как будто приватного собеседника, полагающегося на ум адресата, сменил громогласный толмач, заранее возбужденный общей непонятливостью… Но собственные стихи Быков читает хорошо, в соответствии с манерой, в которой они написаны. И пишет их тоже хорошо. Я люблю не только читать, но и перечитывать у него многое и рада, что участвовала в присуждении его книге премии “Anthologia”.
Владимир Губайловский в заметке о “Последнем времени” (“Дружба народов”, 2007, № 1) задается вопросом: зачем вообще нужна Быкову поэзия? Ему, с успехом пишущему во всех возможных жанрах? Ответ доброжелателен к стихотворцу, но я бы поставила вопрос обратным образом: к чему поэту Быкову проза, изобретательные его романы? Ведь главный гвоздь, главная несущая конструкция всего, что сочиняет Дмитрий Быков, — это историческая фантасмагория, в которой мечущийся герой ищет свое место и не находит его, так как безобманное сердце не лежит ни к одной из выведенных на сцену сил. И когда герой этот — не фабульная пешка с выдуманной анкетой, а лирик собственной персоной, ошеломляющий естественностью стихоговорения и вольным богатством словаря, веры ему на порядок больше. Тогда “эти краски и числа, пестро мельтешившие тут, горячим дыханием смысла и замысла нас обдадут” (из главной, думаю, поэмы Быкова “Сон о круге”).
Обратите внимание на название книги — по обыкновению этого автора, играючи-серьезное. “Последнее время” — новейшее проживаемое время, и оно же, именуемое так по традиции, — эон, означенный первым пришествием не принятого миром Христа, с эсхатологическим и апокалиптическим вектором. “С тех пор, как в мир пришел распад, / Он стал единственным сюжетом. / Певцы, когда они не спят, / Поют единственно об этом”. Под “легкостью и звонкостью” (В. Губайловский) открывается отчаянная серьезность, в которую почти никто не верит. Трудно привыкнуть, что “куртуазный маньерист”, идиллический шут, сочинивший “Курсистку” и “Фантазию на темы русской классики”, на поверку — “непростой продукт не своей эпохи”. Что он обратит свою зашкаливающую избыточность (“О перечень, перечень, бич мой!”) в некий словесный аналог мирового хаоса, с которым нельзя ужиться, но и нельзя не смириться: “Ветер носит клочья дыма, бьется в окна, гнет кусты. Носит пачку с маркой „Прима” и газетные листы <���…> и пластмассовые вилки, и присохшие куски, корки, косточки, обмылки, незашитые носки, отлетевшие подметки, оброненные рубли, тени, призраки, ошметки наших ползаний в пыли” (“Пригородная электричка”). Что он станет с точностью “Школы анналов” и со сновидческой зыбкостью портретировать эпоху за эпохой, начиная с “фен-де-сьекля” (“Ведь прощаем мы этот Содом…”) и “бель эпок” 1910-х (“Восьмая баллада”), через сталинское “тоталитарное лето” и брежневский предкатастрофический штиль (“Баллада об Индире Ганди”) — и кончая гротескными “Сумерками империи”. А то и вовсе будет грезить флуоресцентными картинками не прошлой, не будущей — всегдашней войны (“Прощание славянки”, “Мне приснилась война мировая”, поэма “Военный переворот”). Что свободу для себя, вечного “призывника”, примется искать в ирреальном выходе за пределы любой из этих историко-футурологических версий — в очистительной мистике вселенской грозы (“Вот теперь-то мы и увидим, кто чего может, / И чего кто стоит, и кто из нас вшивота”), в собственной надчеловеческой метаморфозе: “Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи!” Словно джинн из фильма моего детства, вопивший: “Free! Free!”
Быков слишком умен — умом и опытом предшественников, — чтобы “позиционировать” себя в качестве романтического поэта. И все же никем иным он быть не может. Недурная проза — архивно-заготовочный чулан его поэзии. Поэзия же его — знаменательна.
Читать дальше
