Такая цель достигнута. Правда, в аутентичном виде четыре прижизненные книги поэта сюда не вошли. “Окно в январе” в данном издании вообще не сохранилось как авторское единое целое, как собственно книга — здесь от него осталось всего лишь девять стихотворений. Такое радикальное сокращение объясняется просто: Новиков включал многие тексты из книги в другие сборники, и все эти стихи в “Визе” есть, а над текстологическими задачами пусть ломают голову буквоеды-филологи.
Перед нами представительное посмертное собрание стихов. Судить по нему о месте Новикова в русской поэзии рубежа тысячелетий, пожалуй, рановато, но взглянуть на сделанное им в совокупности уже вполне можно.
Фактура новиковского стиха подталкивает к выводу: изощренной новизны формы здесь нет — пять метров силлабо-тоники господствуют безраздельно, редко попадется дольник, уже давно полуофициально признанный шестым классическим метром. Но владение традиционными средствами мастерское, особенно интересна работа с разностопными строками в рамках одного стихотворения, до чего Новиков был большой охотник. Его стих остроумен и эпиграмматичен, и не столько в современном понимании этих определений, сколько в толковании дореволюционных поэтик: строки отточенно афористичны, чему способствуют и склонность к испытанным риторическим конструкциям, и ненавязчивая игра слов.
Но читателя вопросы формы обычно волнуют куда меньше, чем впечатление, которое производит художественный мир поэта в целом. И здесь приходится признать следующее: “Виза” — чтение неутешительное. В прямом смысле: Новиков не утешает воображаемого собеседника и не испытывает снисхождения почти ни к кому. В первую очередь — к себе.
Поражает единство эмоционального колорита книги. Новиков рано нащупал собственную интонацию, и стихи, созданные в восемнадцатилетнем возрасте, по звуку и духу не сильно отличаются от написанных автором за тридцать. Его стиль узнаваем по нескольким строчкам, и столь же отчетливо индивидуален человеческий опыт, воплощенный в этой поэзии, опыт, который не так-то легко обобщить и далеко не всегда можно соотнести с другим частным опытом.
Тон поэта зачастую жёсток, иной раз откровенно мрачен, и все это может нравиться или не нравиться, но даже критически настроенный читатель согласится, что Новиков не чрезмерен и, уж верно, не фальшив. Негативные чувства в его поэзии заметнее, чем иные, и порой кажется, будто они и выражены сильнее, но важно другое. Это подлинные, а не наигранные эмоции. Они есть .
Когда лирический субъект говорит, что живет “по колено в Тобой сотворенном аду / и по горло в Тобой сотворенной любви”, то сухой термин “пафос”, уместный по отношению к подобным строкам, хочется перевести буквально: страсть. Хотя Новиков бежит прямолинейных высказываний и вкус не позволяет ему обрушивать на читателя стихию личных переживаний, хотя внутренний огонь в его поэзии словно притушен, он — поэт крайних состояний, мучительных антиномий, чувств, доведенных до белого каления.
Парадоксально, но предельные, максималистски переживаемые чувства выражаются Новиковым крайне скупо. Отсюда интонация сдерживаемой боли, говорения сквозь зубы, что по недоразумению можно принять за презрительность к собеседнику. Привкус презрения здесь и в самом деле есть, только обращено оно не к возможному адресату, а к очередному источнику раздражения. Таким инициатором любви-ненависти может стать и родная страна, и ближайшее окружение, и дальнее зарубежье, и, не в последнюю очередь, сам лирический субъект.
Говоря, словно боль заговаривая, Новиков воспроизводит характерный диалог-полемику: “ — Мы пришли на сеанс безумия / содрогаться на задний ряд. // — Вы пришли на сеанс терпения…” Терпения хватает не всем и не всегда. Как не хватало его, к примеру, новому Адаму, добровольному изгнаннику из районного советского рая: “Когда-то мы были хозяева тут, / но все нам казалось не то: / и май не любили за то, что он труд, / и мир уж не помню за что”. Герой забыл первопричину, но нелюбовь к слишком многому осталась, и примириться с окружающим и видимым вряд ли возможно, да вряд ли нужно, ибо “Так устроено сердце мое, / и не я мое сердце устроил”.
У Новикова беспощадно и точно выражен не столько страх жизни, хотя и он дает о себе знать, сколько страх за жизнь, “за твою рабу”, как обмолвился Мандельштам. Вот так выглядит жизнебоязнь: “И жизнь для меня — прихожанка, / Мария, что в прошлом грешна, / а ныне — твердыня, жестянка, / гражданка, чужая жена”. А вот это уже страх за самую суть бытия: “на исходе двадцатого века / вижу зверя в мужчине любом / вижу в женщине нечеловека / словно босха листаю альбом”. Сказано сильно, может быть, даже слишком. Но искренно. Ни маска, ни конструирование имиджа тут ни при чем.
Читать дальше
