Он и срабатывает — в повести “Земля Гай”, повести, предельно заострившей изначальное мамаевское ощущение распада, раздробленности, рискованности человеческой жизни; обороты прибавляются — возрастает динамика, возрастает графическая резкость изображения, компенсирующая некую непроясненность сюжетных интриг. Изначальная отсылка к Книге Иова по крайней мере задает параметры поиска, высвечивает в памяти ситуацию испытания, но это в любом случае есть только закадровое понимание, закадровая оценка происходящего, и то — если хватит сил удержать этот ключ к подтексту на фоне острого ощущения причастности к откровенной, кричащей из каждого кадра трагедии человеческого сиротства. В “Земле Гай” нет уже ничего, что проблескивало позитивом в дебютной повести Ирины Мамаевой: ни пестрого, суетного мирка молодежи с ее немудрящими радостями и заботами, ни семейной основы, так или иначе держащей мир. Некрасивы судьбы, неприбраны души, оборваны связи; и если в “Ленкиной свадьбе” еще крепка закваска клана гуляевских, хотя и эта цепочка рвется на Ленке, то здесь сюжет болевую свою кульминацию получает в начале: мир слетает с орбиты, потому что девочку Ксюшу увозят в детдом. Читатель, оглушенный стартовой сценой — с детским криком, с плачем отца, с чужими людьми в неприглядном бараке — хватается за текст все с теми же поисками мотивации: как? почему?! У девочки есть дом. У девочки есть отец. В школу девочке в возрасте четырех лет еще рано; в чем дело?
Дело в том, что многослойность текстовой сферы Мамаевой просматривается постепенно — внешне расшатанный и аморфный мир в действительности наэлектризован, души, потерявшие опору, мечутся, наталкиваясь друг на друга, а место бесхитростной Ленкиной “правды небесной” занимает абстрактная конструкция циркуляров и правил, подгоняющая под общий знаменатель любое человеческое движение. “Что вы так расстраиваетесь, Василий? — наклоняется к цыгану председательница комиссии по делам несовершеннолетних — а крики девочки, исчезающей из его, Васькиной, сломанной жизни, еще слышатся со двора. — Мы и о вас позаботимся. <���…> в райцентр, в дом престарелых, устроим. Там хорошо: печь топить не надо, готовить еду не надо, коров опять же пасти не надо — лежи себе на диване да телевизор смотри, а? Не надо благодарности — это моя работа: помогать людям”. — “Сука ты”, — честно отвечает Василий. Если мы уже настроились на пульс подтекста произведения — эта реакция вполне предсказуема.
Проза Мамаевой простреливает не столько патологическими ситуациями, сколько обыденностью патологий. Документальность кадров намертво врезается в сознание читателя, пока Мамаева, не отвлекаясь на паузы, многократно прокручивает пленку с целью сквозь наглядность абсурда доискаться-таки до смысла происходящего — понять, почему линейные конструкции нормы и формы, продолжающие жить вопреки всеобщему хаосу, почему осевшие в подкорке обломки разрушенной эры забивают горизонты человеческого естества. Дом гайского фельдшера Люсеньки разваливается на глазах; она приходит в районную мэрию, где небездарный политик Малютин, признавая, что “даже бомжи в таких домах не живут”, “аккуратно заштриховывал наискосок заголовок „Работа с населением” на чистом листке в своей деловой папке”. Несколькими страницами позже, когда Люсенька упаковывает вещи, решившись бежать с тонущего архипелага — бежать из хаоса в хаос, из пустоты в пустоту, — тот же Малютин, выпивая и закусывая в ресторане с друзьями, двигает свои формулы мировидения, на этом уровне абсолютно приемлемые: “Это какой-то кошмар эти люди. <���…> Они разучились работать. <...> Хочешь быть богатым — зарабатывай деньги. Вслушайся: работай и зарабатывай, а не ходи на работу и получай зарплату”.
Впрочем, подобная западная, рационалистическая логика в произведениях Мамаевой провисает, теряется в общей какофонии, когда каждый, изнемогая, внутренне кричит в голос, одновременно теряя возможность услышать другого, — и эта тотальная глухота поражает тем сильнее, чем бесхитростнее человек, ее ощущающий. Герои Мамаевой слыхом не слыхивали о привычной современному персонажу постмодернистской рефлексии, раздвоение человека на действующую душу и созерцающий разум им изначально не свойственно — все, что переживается, переживается не в смысловой игре, хотя бы и трагической для нынешнего интеллигента, но смертельно всерьез. Это не расслоение рассудка; это расщепление души. Попытка перерождения оборачивается ломкой естества, самореализация — непреложной утопией вроде поездки на Кубань к никогда не виданной внучке; свобода выбора — необходимостью бегства от собственного сознания. Фикция памяти разъедает душу сильнее, нежели все срывы и аврал перестройки; чутье своей принадлежности к прошлому теряет прежнюю ясность, коверкает как действительность, так и себя самое — стык внутреннего и внешнего давления провоцирует искаженное, почти гротескное восприятие реальности. Цыган Васька, калека и алкоголик, через бытовой ужас и предчувствие гибели проносит мечту о коне: “Грай, лачо грай... Коня мне, коня... Мне бы такого коня — белого, быстрого, чтобы грива как крылья <...>” Заливая глаза, пытается вглядеться в темноту, в толщу веков, на основе тысячелетнего дедовского опыта доискаться до древней дедовской же философии, той, что держала бы на плаву в современном обезумевшем мире: “Помню, кочевали мы, а в дороге всякое бывает... Люди что камешки: глянешь на них издалека — все одинаковые, а присмотришься — все разные. И гладкие, и шероховатые. А без любви не притереться друг к другу, не слежаться вместе...” Спасительная реальность, построенная на окраине памяти, в пределах пограничной зоны между прошлым и настоящим, между пространством мертвых и пространством живых, оказывается призрачной: “Не слежаться! — передразнила Михайловна. — Не кочевал ты никогда. Я ж тебя здесь, в Гаю, сызмальства помню. Вот Господь дружками наградил: одна — ничего не помнит, другой — помнит больше, чем пережил!”
Читать дальше
