Иосиф Гольман - Хранитель Реки

Ефиму послышалась в этой реплике скрытая насмешка. Этого было достаточно, чтобы он снова почувствовал себя героем. По крайней мере, до какого-нибудь следующего нестандартного проявления. Профессор опустил ружье и постарался, как Бакенщик, просто ждать развития событий.

Шары побесновались еще немного и, как будто почувствовав, что настроение людей переменилось – паника не состоялась, начали блекнуть, все тише издавать свои гнусные звуки, а потом и вовсе отступили, сначала – к стенам, затем – на улицу.

– Ухх! – шумно выдохнул Ефим Аркадьевич. – Прикольное явление. Еще пару таких – и мне понадобятся памперсы.

Бакенщик слегка улыбнулся. Не простоватой шутке, а тому, что Береславский после всего увиденного вообще способен был шутить.

Ефим только что заметил, что Надюшка проснулась и теперь сидела на лавке рядом с мамой, но отдельно от нее. Выражение девчонкиного лица было поразительно похоже на выражение лица Бакенщика. «Яблочко от яблоньки …» – одобрительно подумал он.

И в этот момент в дверь громко постучали.

Не как гости. И не как близкие, приехавшие к близким. А как сила, уверенная в том, что ломит солому.

Странно, но теперь Береславский испугался гораздо меньше. И услышав стук, и увидев, кто в распахнувшуюся дверь вошел. Крепкого мужчину в черном, совсем недавно убегавшего от Мойши, он боялся явно меньше, чем невесомых и непонятных физических объектов. Особенно когда рядом с его ногой стояла надежная штуковина с десятью довольно крупными пулями.

– Говори, – не меняя выражения лица, сказал Бакенщик.

– Ты и сам все знаешь, – ответил человек в черном.

Надежда смотрела то на отца, то на незваного гостя.

Потом встала, спокойно надела стоявшие рядом туфельки и направилась к пришельцу.

– Дочка, назад, – ровным голосом сказал Бакенщик. Надюшка остановилась, но к скамье не вернулась, так и оставшись посередине.

– Она все правильно делает, – улыбнулся человек в черном.

– Ты всерьез думаешь, что я ее отдам? – спросил Бакенщик.

– У тебя нет выбора, – без всякого выражения ответил тот. – Ты же видишь, она все поняла сразу. И все делает правильно.

– И для кого эта жертва? – так же спокойно спросил Бакенщик.

– Тебе лучше не знать. И не надо говорить «жертва». Времена изменились. Жертв больше нет. Девочка будет жива и здорова. Просто некоторые события обойдут ее стороной. Так, девочка? – неожиданно спросил он у Надюшки.

– Так, – стараясь не заплакать, подтвердила она.

– Мы с ней уходим, и все остаются живы, – отрывисто сказал человек в черном. – Либо мы с ней просто уходим.

– Ты уходишь один, – сказал Бакенщик. – Либо не уходишь вовсе.

– Папа! – раздался вскрик Надюхи. Или бронза сверкнула раньше крика – теперь Береславскому уже точно этого было не понять. Он даже не успел разглядеть, оглушенный металлическим звоном, как бронзовый диск с бешеной скоростью вырвался из-под руки черного человека и с такой же невообразимой молниеносной реакцией был отбит Бакенщиком лезвием его топора. Сила броска была столь чудовищна, что отскочившее оружие почти полностью вгрызлось в потемневшее старое бревно стены.

«Это ты зря», – как-то очень спокойно и расслабленно подумал Ефим Аркадьевич. Он, как и всегда, боялся, притом мучительно, только до драки. Во время драки страх куда-то уходил. Береславский поднял ружье, не спеша прицелился и, не испытывая ни малейших душевных мук, выстрелил в лоб зашедшему в их дом киллеру.

И – с пяти шагов – не попал.

Потому что человека в черном отбросил в сторону другой, гораздо более мощный, выстрел. Даже не выстрел, а залп: оба ствола охотничьего ружья, начиненные огромными патронами с крупной серебряной картечью, полыхнули одновременно. Выстрелив, Галина отбросила разряженное ружье и застыла в своем углу.

У всех – кроме, наверное, лежавшего на полу человека в черном – заложило уши от мощного грохота. В избе, как в аду, запахло серой от сгоревшего пороха.

Удивительно! После пережитого страха – даже не страха, а ужаса! – Ефим ровно ничего похожего не испытывал. Даже мыслишка черно-юмористическая появилась насчет пришельца: типа, летать не умеет, а выделывается, тоже мне, Шварценеггер! Жаль убиенного ему не было абсолютно. До такого гуманизма, как жалость к похитителям детей и убийцам мирных граждан, Ефим Аркадьевич Береславский пока не дорос.

Более того, мысль его потекла по мистически-бытовому руслу. Он внимательно посмотрел на лежавшее у порога тело – черную, изодранную картечинами куртку залп почти сорвал с плеч ночного гостя – и сказал: