Ярослав Ивашкевич: Билек

Он провалился во мрак, но не сразу. Сначала из темноты выступили очертания картины деда, потом краски и линии расплылись мутным пятном, и оказалось, это не пятно, а кремовое платье с синими цветами. Потом он вдруг явственно увидел лицо матери, ее тонкие, сжатые губы, когда она, слегка пришепетывая, произносила сакраментальные слова: «Игнаций, что ты вытворяешь». А потом, лежа в темноте, он осознал, что ничего в жизни не достиг, не совершил (восстание не в счет), не довел до конца; точно мыльные пузыри, ускользает все от него, разлетается в разные стороны, и напрасно пытается он ухватить это нечто, что кружится вокруг и зовется жизнью; напрасно хватает руками воздух, он задыхается, хрипит в этой многоцветной круговерти; вращение голубых облаков, синих цветов, слов: «Дядя, все будет хорошо» — убыстряется, куда-то увлекает его, и вдруг на него опускается черное покрывало. И он отчаянно закричал:

— Не хочу! Не хочу!

Он лежал в забытьи: его развезло от одного стакана. Второй он налил себе спустя час.

Настала ночь, ночь страданий и блаженства. Он впал в забвение, но чувствовал, что живет: горло сжимала спазма, мучила тошнота, голова была как в тисках, но тем не менее он испытывал радость. Ему казалось, он сыграл злую шутку с Подлевским, и, громко смеясь, он повторял: «Накось, выкуси!» — и колотил кулаком по подушке. После еще одного стакана у него глаза полезли на лоб. Перед ним замаячили зеленые пятна. «Почему зеленые? Откуда взялась эта зелень?» — спрашивал он себя, а пятна расходились, сходились, превращались в правильной формы большие круги, которые вращались все быстрей и быстрей. Потом наступила непроглядная ночь. И в непроглядной тьме он едва уловил звук приближающихся к кровати шагов.

— Пан Игнаций, — раздался голос Михала, — я еще бутылку принес.

Он услышал, как дно бутылки стукнулось об пол, но налить себе у него не хватило сил.

Ужасающая слабость, изнеможение, ломота во всем теле и — точно шныряющие мыши — последние проблески сознания.

— Мыши, — проговорил он вслух. — Мыши… Надо их истребить…

Тут Михал толкнул кровать (или ему только так показалось?)

— Пан Игнаций, уж третий день пошел… — сказал он.

Игнаций глухо застонал, и над ним снова распростерлась ночь — ночь блаженства. Подобная смерти, она придавила его, точно камнем.

Но мало-помалу в кромешную эту ночь тоненькой струйкой стал просачиваться ручеек сознания. Он пошевелился — кто-то тряс его за плечо. Но глаз он еще не открыл.

— Вставайте, — услышал он, — вставайте скорей, пан Игнаций! Идите посмотрите, что случилось.

С трудом разлепив веки, он увидел Войтека.

— Скорей! — плача кричал Войтек. — Не спите, пан Игнаций…

Игнаций, как подброшенный пружиной, сел на кровати.

— Что случилось?

— Ой, пан Игнаций, Билек сдох, — все еще плача, сказал Войтек.

— Билек? — переспросил Игнаций. — Где он?

— За забором. Идите скорей! И штакетник сломал…

— Какой штакетник?

— Да там… Сломал, напоролся на него и сдох. Ой, идите скорей!

Игнаций вскочил с постели, сунул ноги в шлепанцы и пустился бежать. Войтек едва поспевал за ним.

По протоптанному следу бежал он вниз, в густые заросли; след привел к поломанным, разнесенным в щепки штакетинам, а в нескольких шагах, в сосняке, на низкорослом кустарнике он увидел конский труп. Мертвый, Билек казался огромным. Голова его лежала на земле в луже крови. Кровь хлынула горлом и, отливая чернью, застыла, как ручей.

Игнаций опустился на колени подле его головы. Положил обе руки на мягкое, как бархат, место между ушами, потом наклонился и, поглаживая бархатистые, уже холодные ноздри, поцеловал Билека в лоб.

Войтек стоял рядом и плакал.

— Увидел, как пан Себастьян объезжает лошадей, как гоняет их на корде по кругу, и хотел бежать к ним, хотел вместе с ними… Прыгнул на ограду… Штакетник и сломался… Вдребезги… И Билек сразу упал. Внутри у него екнуло, будто лопнуло что-то в середке, потому кровь хлынула изо рта и из носа. Пан Игнаций, что у него лопнуло? Сердце, да?

Игнаций большими скорыми шагами устремился через сад. Как безумный, влетел он в дом и упал в кресло перед «Купанием коней». И застонал от ужаса — картины не было.

Он чувствовал, как Елена гладит его по голове, по лицу. Прикладывает руку ко лбу. И больше он ничего не ощущал, не видел.

— Дядя, не расстраивайся, пожалуйста, — ласково приговаривала Елена. — Мне тяжело видеть, как ты огорчаешься. Мы купим новых — белых лошадок, вместо старой колымаги приличный экипаж купим. Ты теперь очень богатый: я продала картину за миллион злотых. Подумай только: миллион злотых! Мы отремонтируем дом, конюшню. Себастьян приобретает «Отдых в седле». Надо идти в ногу со временем. Все будет хорошо… Вот увидишь, как хорошо будет…