Курт Воннегут - Порожденье тьмы ночной

Весь расплывшись в улыбке, он тепло пожал мне руку и спросил:

— Итак, как вам понравилась эта война, Кэмпбелл?

— Лучше б я в нее не лез.

— Поздравляю, — сказал Уиртанен. — Как бы там ни было, вы дожили до ее конца. Многим этого не удалось, знаете ли.

— Знаю. Моей жене, например.

— Глубоко сожалею об этом, — сказал Уиртанен и добавил: — Я узнал о том, что она пропала без вести, в тот же день, что и вы.

— Каким образом?

— От вас, — объяснил Уиртанен. — Это было среди сообщений; переданных вами в этот день.

Известие о том, что передавал шифровку об исчезновении моей Хельги, передавал, сам того не зная, почему-то огорчило меня больше всего во всей этой истории. Мне до сих пор от этого горько. Почему — не знаю.

Наверное, потому, что здесь проявилась столь глубокая щель между моими разными «я», что думать о ней даже мне не под силу.

В тот переломный момент моей жизни, когда приходилось поверить в смерть Хельги, мне хотелось оплакивать ее всей своею измученной, но цельной душою. Так нет же, одному из моих «я» выпало вещать на весь мир о моей трагедии шифром. А остальные мои «я» и знать об этом не знали.

— Это тоже составляло жизненно важные военные сведения, которые необходимо было передать из Германии, рискуя моей головой? — спросил я Уиртанена.

— Естественно, — ответил тот. — Получив их, мы немедленно начали действовать.

— Действовать? — Я ничего не мог понять. — Как действовать?

— Подыскивать вам замену, — объяснил Уиртанен. — Думали, вы покончите с собой, не дотянув до рассвета.

— Так и надо было сделать.

— А я чертовски рад, что не сделали.

— А я чертовски жалею, что не сделал. Казалось бы, человеку, столько прожившему в театре, как я, следовало знать, когда пора умирать герою, если он, разумеется, герой. — Я мягко щелкнул пальцами. — Вот и не удалась моя пьеса «Государство двоих» о нас с Хельгой, потому что я упустил момент для отличной сцены самоубийства.

— Не люблю самоубийц, — сказал Уиртанен.

— А я люблю форму, — объяснил я. — Люблю вещи с началом и концом. И с моралью везде, где возможно.

— Думаю, еще есть надежда, что она жива, — предположил Уиртанен.

— Авторский недосмотр. Не имеет больше значения. Пьеса закончена.

— Вы говорили что-то о морали? — напомнил Уиртанен.

— Покончи я с собой, когда вы этого от меня ожидали, может, какая-нибудь мораль вас бы и осенила.

— Да, надо подумать…

— Думайте в свое удовольствие.

— Не привык я к вещам с формой, да еще и с моралью, — вздохнул полковник. — Умри вы тогда, я б, наверное, сказал что-нибудь вроде: «Ах, черт, как же нам теперь быть?» Мораль? Хоронить мертвых и так трудно, а если еще из каждой смерти пытаться извлекать мораль… Половину павших мы и по именам не знали. Я мог бы сказать, что вы были хорошим солдатом.

— А был я им? — спросил я.

— Из всей агентурной сети, бывшей, так сказать, моим детищем, вы единственный прошли войну без провала, единственный, кто и выжил и не вызывает сомнений. Я тут вчера занимался весьма печальными подсчетами, Кэмпбелл. Вы, не провалившись и не погибнув, приходитесь один на сорок два.

— А люди, передававшие мне информацию?

— Погибли все до единой. Все, кстати сказать, были женщины. Семь женщин. И каждая, пока ее не схватили, жила лишь одним — поставлять вам информацию. Подумайте об этом, Кэмпбелл: снова, снова и снова вы доставляли удовлетворение семерым женщинам сразу, пока, наконец, они не заплатили жизнью за то удовлетворение, какое вы могли им дать. И ни одна из них, провалившись, не выдала вас. Подумайте и об этом.

— Не сказал бы, что вы восполнили мне нехватку тем для размышления, — вздохнул я. — Никоим образом не желая принизить вашу роль учителя и философа, замечу, что и до нашей счастливой встречи мне было над чем подумать. Итак, что ждет меня теперь?

— Вы уже исчезли снова, — объяснил Уиртанен. — Вас изъяли из ведения Третьей армии, и никаких документов, свидетельствующих о вашем аресте, не сохранится. — Уиртанен развел руками. — Куда бы хотели уехать и кем хотели бы стать?

— Вряд ли меня где-либо встретят, как героя, — сказал я.

— Вряд ли.

— Вы знаете что-либо о моих родителях?

— С прискорбием вынужден сообщить вам о их смерти четыре месяца назад.

— О смерти обоих?

— Сначала скончался ваш отец, а сутки спустя — мать.

Я утер слезы. И покачал головой.

— Они так и не узнали, кем я был на самом деле?

— Наш радиопередатчик в самом центре Берлина был куда важнее душевного покоя двух стариков.