Родриго Кортес - Кукольник

— Хо-хо! — откинулся на стуле Артур. — Мы с тобой еще в картинную галерею не ходили… а там такое!

— Какое?

Артур наклонился к самому уху Джонатана и прошептал:

— Можно купить особую картинку…

— Что значит особую? — не понял Джонатан.

Артур криво улыбнулся и углом рта глухо произнес:

— Они там без одежды. Совсем.

Артур наслаждался своей вновь обретенной властью с утонченностью настоящего гурмана. Он дал Джонатану почувствовать, что значит, когда вокруг тебя увиваются взрослые белые люди — белые лакеи, белые официанты, белые швейцары, белые извозчики, белые продавцы газет… Он провел его по всем «кругам рая», мудро и снисходительно позволив два часа сорок пять минут наслаждаться покупкой книг, угостил настоящей едой во французском ресторане, сводил к местным художникам, а затем специально перевез через реку, чтобы показать собачьи бои. Сначала целой своры специально натасканных собак с быком, затем тех, что уцелели, — с медведем и, наконец, между теми, что все-таки сумели остаться в живых после медведя, и комически мечущейся в тщетной попытке спастись от этих возбужденных запахом крови бестий черной задницей.

Взвинченный невероятной насыщенностью дня, Джонатан смеялся на боях до слез, до икоты, почти до истерики. А потом солнце начало падать за дома, и Артур повез его сначала в кафешантан, а затем, когда захмелевший от стакана вина мальчишка был практически готов, приказал кучеру остановиться у салона мадам Аньяни.

— Ты когда-нибудь был с белой женщиной, Джонатан? — без тени снисхождения, на равных, поинтересовался он.

Джонатан побледнел.

— Нет, я, конечно, не настаиваю, — мудро улыбнулся Артур. — Если хочешь, можешь дожидаться освященного таинством церкви брака, но если нет…

Джонатан словно проглотил язык.

— Конечно-конечно, — хлопнул его по колену Артур, — в черных девках тоже есть своя прелесть. Я понимаю. К тому же бесплатно. Кто ж спорит?

Джонатан издал невнятный звук и потупил взгляд. Артур удовлетворенно улыбнулся. Вот теперь все встало на свои законные места, а этот щенок до конца жизни запомнит, кто есть кто.

— Ну, я пойду, навещу кое-кого, а ты, если хочешь, можешь в ресторане посидеть или… в общем, как знаешь.

Артур легко выскочил из экипажа и развинченной походкой завсегдатая направился к ярко освещенным газовыми фонарями дверям. Давненько ему не было так хорошо.

Давно уже Джонатан не чувствовал себя так скверно. Это было так, словно он на полном скаку врезался лбом в нависающую над дорогой дубовую ветку. Он уже почти привык к мысли, что ему доступно практически все; он знал, что в его руках — жизни и смерти трех с половиной сотен людей; он понимал в людях и в жизни такие вещи, о которых даже не задумывались ни шериф, ни преподобный, ни Артур Мидлтон. Но белая женщина?

Конечно, он об этом думал. Давно. Очень давно. Пожалуй, еще в те времена, когда наблюдал за разновозрастными сестрами Мидлтон, грациозно составлявшими из своих прекрасных и гибких тел живую картину «Порок, развращаемый»… ой, не то! — «Порок, порицаемый добродетелью». И все-таки белая женщина — это… Джонатан стиснул зубы. Это же почти как Мадонна. Ну, может, немного не так величественно.

За пятнадцать лет жизни по слухам, по обрывкам разговоров и даже по междометиям Джонатан успел узнать о салоне мадам Аньяни довольно многое. О нем не столько говорили, сколько заговорщически улыбались при одном упоминании. Его стыдились, но одновременно туда стремились. Упоминание имени Аньяни вводило мужчин в краску и заставляло одних женщин стискивать зубы и бледнеть, а других оживляться в предвкушении известий о чьем-нибудь семейном позоре.

Собственно, вся местная молодежь первым делом старалась съездить в Новый Орлеан и посетить этот скандально известный, но для приличного общества как бы не существующий салон.

Разумеется, найти белую девку можно было и в Натчезе, и в Хаттенсберге, и тем более в Джексоне. Но это было слишком близко от дома, и потом, даже самые крупные города штата Миссисипи не могли сравниться с блеском столицы бывшей французской колонии.

Самый этот блеск словно мгновенно превращал обычную шлюху в древнеримскую куртизанку — подругу поэтов и философов, а каждого провинциального недоросля — в повесу и ловеласа. В Новом Орлеане был настоящий французский шарм — единственное, что действительно есть у этих никчемных, мелочных и скандальных людишек.

Что-то звонко хлопнуло, Джонатан вздрогнул и заметил, как в заветные двери вошел превосходно одетый джентльмен лет сорока, тут же торопливо отвел взгляд и снова со стыдом и тяжестью на сердце признался себе, что он, скорее всего, единственный из всех молодых людей его круга, кто пока не переступал порог этого заведения. И дело уже не в том, что это может сделать его легким объектом для дружеских насмешек Артура. Дело было в нем самом.