Асар Эппель - Латунная луна - рассказы

Штурман Шляпников был допущен к полетам за границу еще в советское время. Улетая обычно через Прибалтику, он в ясную погоду всякий раз норовил разглядеть примечательный фрагментик суши, где река горбом полукруглой излучины почти подходила к ровной линии берега, оставляя между собой и морем узкий промежуток дюны. Дальше, смотря по тому, куда бывал рейс, начинались пространства или материка, или моря, и он, сосредоточиваясь на маршруте, интересовался уже только положенными ориентирами.

Коллега по отряду, обрусевший латыш, сказал Шляпникову, что аккурат между излучиной реки и ровной кромкой моря располагается то ли дом отдыха, то ли санаторий, словом, хрен знает что, и называется оно Дом творчества писателей.

— Чего же они там делают? — удивился Шляпников.

— Кто их знает! Творят. Женам изменяют.

Достать в ноябре путевку оказалось несложно. Из управления позвонили в писательскую контору, и вскоре он гулял по пустынному широкому песчаному пляжу. “Гляди! — крикнул ему бегавший невдалеке мальчишка. — Я счас махну, и они как ненормальные примчатся!” И точно — вдоль берега и с моря понеслись к мальчишке множества чаек. Крича и галдя, они принялись кружить, метаться и закладывать невероятные виражи, а мальчишка подбрасывал хлеб, который, уворачиваясь друг от друга, пикируя и победно вскрикивая, хватали на лету, а если промахивались, верещали.

Номер, куда ему выдали ключ, поразил его с порога. В такие Шляпникову вселяться не случалось. В аэропортовских комнатах отдыха, в общежитии училища, в палатках учебных лагерей он всегда оказывался не один — приходилось протискиваться между коек и сидеть, избочась, возле столиков, за которыми ели или постигали теорию.

С обширным окном, с огромным письменным столом и вертящимся креслом, с невысокими кроватью и тахтой — просторный номер был превосходен, и, хотя дверь в ноябрьскую лоджию оставалась приотворена, в нем было тепло и замечательно.

— Тепло, светло и мухи не кусают! — подойдя к окну, зачем-то сказал Шляпников. Седьмой его этаж приходился как раз над верхушками сосен, темно-зеленой дорогой уходивших по дюне, а по пляжу у подножья дюны вдоль моря в одну сторону гуськом шли гуляющие. Будний день был темноват, да уже и вечерело, небо хмурилось, из немногих гуляющих получалась реденькая цепочка — их фигурки влеклись в немалых удалениях друг от друга.

Еще кругами бегала по пляжу какая-то женщина в тренировочных обвислых штанах и кедах. То и дело она принималась совершать решительные не совсем скромные наклоны, а потом приседания.

Уснуть Шляпникову в первую ночь не получалось. Ненарушимая тишина, проникавший в приотворенную дверь лоджии осенний воздух, приправленный сосновым дыханием, гимнастические упражнения женщины в нелепых кедах порождали в Шляпникове мысли о мужском одиночестве и пустой его в настоящий момент постели.

— Пойти, что ли, завтра на танцы куда-нибудь! У писателей их вряд ли устраивают… зато библиотека есть…

Выйдя с утра в лоджию, он махнул рукой, и тотчас с берега к его этажу с криками понеслась орава чаек. Одна из них, поймав ветер, повисла, точно игрушка на елке, у перил и с подвешенной своей позиции, слегка шевеля хвостом, больше никуда не сдвигалась. Он же стал кидать в сторону ее клюва кусочки вчерашней ватрушки, а чайка, слегка подавшись вперед, надвигалась на них и заглатывала. Остальные, завидуя чужой удаче, противно верещали и базарили, перечеркивая во всех направлениях утренний воздух.

И тотчас на писательском столе зазвонил местный телефон:

— Прекратите кормление! — раздраженно потребовал нравный женский голос. — Чертовы птицы мешают сосредоточиться…

И сразу положили трубку.

К завтраку Шляпников вышел в полном параде: поодеколонясь после бритья, стройный, в форменном кителе, ослепительной рубашке и безупречных брюках. Купленные во Франкфурте месяц назад штиблеты на нем сверкали, а новые к ним французские шнурки наилучшим образом пришлись к месту.

В утренней столовой было пустовато, но, едва он вошел, в дверях раздаточной тут же появились подавальщицы, с интересом и удивлением его разглядывавшие. Одна из них решительно подошла, указала ему место, потупилась и, зарумянившись, спросила: “Кашу какую будете?”

Стали возникать фигуры постояльцев. Вид почти у всех был отсутствующий и полусонный. Казалось, они не рады ни завтраку, ни наступившему дню, ни выпавшей им привилегии проживать между речной излучиной и морем. Кое-кто, направляясь к кофейному бачку, шаркал домашними туфлями, кто-то решительным шагом входил, надменно брал со своего столика тарелку с кашей или стопку печений “Привет” и с едой этой уходил. За соседним столом старый уже человек сперва попринимал таблетки, запивая их соломенного цвета чаем, потом ковырнул кашу, предварительно с недоверчивым любопытством ее исследовав, и стал почесывать грудь в вороте рубашки.