Антон Уткин - Самоучки

Знакомство наше произошло слишком буднично, чтобы писать о нем подробно. Раз после спектакля мы столкнулись с ней на выходе: она была одета в короткую дубленку и замшевые ботинки на каблуках, следы дурацких румян Алекс еще палили ей щеки, как неизбытая аллергия. Сначала она делала вид, что нас помнит, но, когда увидела машину, поняла, что это действительно так. Впрочем, наши лица не могли не примелькаться в продолжение доброго десятка представлений. Павел предложил ее подвезти, она согласилась неожиданно легко, по дороге заехали в какое — то заведение попробовать какое — то пиво и допробовались до половины третьего, — для начала было совсем неплохо.

Глаза у нее были веселые, в зависимости от освещения иногда серые, иногда голубые. Под левым глазом, почти на виске, была крохотная светлая галочка шрама. Шрам напоминал значок эламской клинописи или ласточку, парящую высоко в небе, и придавал ее взгляду постоянное озорное выражение. Это был такой шрам, которым можно было любоваться.

— Откуда у вас этот шрам? — спросил я (тогда мы были еще на “вы”).

— Память о детстве, — улыбнулась она. — Я, когда была маленькая, каталась на санках, санки перевернулись и попали мне острым углом, — рассказала Ксения. — А что, очень заметно? — Она достала сигарету из Пашиной пачки и осторожно вставила фильтр между изящно накрашенных губ.

— Маленькие шрамы иногда очень уместны, — ответил я. — Почему — то они добавляют прелести, а почему, не знаю. Видимо, шрамы способны украшать не только мужчин.

Пепел она стряхивала не щелчком, а неумело, шлепая по сигарете подушечкой указательного пальца: сигарета двигалась, но пепел не падал, оставался на месте перегоревшим хоботком.

В ту ночь мы судили решительно все: достоинства ночных заведений, напитков, кино, которого уже не было, и книги, которых и не думали читать, проблемы ценообразования, знаки зодиака, погода — это все получало признание либо подвергалось остракизму. Выяснилось, что говорить о погоде вопреки расхожим представлениям по — настоящему занимательно. Мы ругали дожди, холод и мрак, сетовали на скорый перевод часов. День рождения Ксении приходился на двенадцатое октября, и Павел запомнил эту цифру. Двенадцатое октября к тому времени уже прошло.

— Опоздали, — сказала Ксения. — Теперь целый год ждать. А за год всякое может случиться.

— Да уж, — произнес я значительно.

— Ничего — ничего, — ответил Павел, — мы свое возьмем.

Как выяснилось, делать подарки он любил и умел. Превосходные подарки, которые запоминаются до последних дней и отнюдь не только теми, кому они предназначались.

— А вдруг ничего не выйдет? С ней, в смысле, — спросил я как — то.

— Все выйдет, — заверил меня Паша.

Его самоуверенность, впрочем без капли самодовольства, меня немного раздражала. Скоро открылось, что с конюхом Ксению не связывало ничего, за исключением роли в спектакле. Однако наличие свободы не означало ее отсутствия или, попроще, ни к чему не вело.

— Откуда такая уверенность? — пробурчал я.

— А я все, что хочу, могу, — объяснил он просто. — А что не могу, так того я и не хочу.

Со временем образовалось некое подобие традиции, и все еще упростилось, когда Алла стала разделять наше вымученное общество. Она собралась менять работу, так что обрела статус независимый. От Паши она пока не уходила, согласившись доработать до начала весны. Он ею дорожил и не чинил никаких препятствий.

В Москве тем временем начались обложные дожди, и я стал забывать, как выглядит небо без своих серо — седых овчин. Земля насквозь пропиталась влагой, целыми днями стоял глухой шорох дождя, как будто это лес шумел под ровным ветром. Наполовину обнажились деревья, листья усеяли мостовые и, неубранные, прели, прибитые к бордюрам. В лужах надувались и лопались пузыри, равномерные потоки взбивали пену, дрожавшую по краю асфальта и на границе неглубокой воды. По голым улицам гулял ветерок, нагнетая нежелательные температуры, но отопление еще не включали, и город очень смахивал на душевнобольного, принимающего холодный душ.

Ночи в Москве совсем не то, что в каком — нибудь маленьком городке. Там живут для того, чтобы жить, — здесь не живут, здесь делают. Там и в полдень кажется все сонным, здесь даже в самой непроглядной ночи угадывается скрытое от глаз вращение упрямой, осознанной жизни. Город спит — и все же не засыпает до конца, готовый вскочить, восстать и раскрутить никогда не остывающий маховик бешеного бытия. Об этом напоминают звуки поздних автомобилей, сухие на бесснежном морозе, пьяные крики загулявших компаний, бредущих по широкому тротуару, глухой лай бродячих собак, их сиплая перебранка, хлопки, похожие на выстрелы, и выстрелы, похожие на хлопки, приглушенное освещение круглосуточных киосков — все это создает тревожное обаяние, и даже в полную тишину, которая никогда не длится долго, впрыснуто беспокойство. И если шагать во мраке, под неуютным светом фонарей, мимо серых домин, оглядывая ряды окон, темных одинаковой темнотой, в душу закрадывается невольное беспокойство. Сон в этих громадах тяжел, а время особенно неумолимо и всегда опережает свое собственное изображение, придуманное изворотливыми людьми. Да это и не сон вовсе, а настороженная дрема военного лагеря, забытого некогда в этих местах. Такой стала Москва, грязная, но соблазнительная, — купеческая дочка, начитавшаяся книг и пошедшая по рукам.