Альфред Кох - Ящик водки. Том 1

Русский народ это сделал с собой. Сам. Добровольно. Оккупантов победил, а зависть к соседу — нет. А ведь сказано в Писании: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего; ни поля его; ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ничего, что у ближнего твоего» (Исход. 20:16-17).

Вот за эту зависть к ближнему и донос на ближнего наказан народ самоистреблением.

В школе мы изучали такие слова, которые называются омонимы. То есть слова, имеющие одинаковое звучание, но разный смысл. Например, слова: замок, коса, нос, пол и т.д. Иногда мне кажется, что слово «русский» тоже стало омонимом. Оно имеет два смысла. Один (первый) — это название народа, населявшего нашу страну до 1917 года. Второй — это название русскоязычных европеоидов, населяющих ее сейчас. Это два разных народа. С разным отношением к друг другу, к своей истории и к своим задачам.

Свинаренко: А мой дед мне рассказывал: однажды ночью он просыпается от стрельбы в здании. Схватил ствол, побежал на выстрелы — это могло значить все что угодно. Забегает он с товарищами в комнату, а там комиссар школы, учебки, которая была при губчека. Сидит на кровати с дымящимся пистолетом и смотрит белыми глазами в стенку. Он в стенку палил. А, говорят товарищи, ничего страшного, на него иногда находит. Он раньше служил в линейной части и лично расстрелял семьсот с чем-то человек, после чего стал немного не в себе, так что его перевели на преподавательскую работу.

— А чего он стрелял-то?

— Это очень просто. Когда ты кого-нибудь убьешь, то этот человек к тебе потом приходит, как наяву… Вот эти семьсот человек и приходили к комиссару. И он по ним палил, как по живым, пока патроны не кончались. А забрать у него пистолет тоже нельзя — оперативная обстановка была сложная. Никак без пистолета, кругом же классовый враг.

— И к деду твоему приходили?

— Само собой. Дед рассказывал, даже когда на фронте — это уже на Второй мировой, в пехоте (он из ЧК после гражданской ушел и после всю жизнь работал на шахте), — так даже если немца, пардон, фашиста завалишь из пулемета, все равно является. Я эти рассказы в нежном возрасте воспринимал нормально, думал — все правильно, вот враг, не нравимся мы ему, не понятно, что замышляет, — ну так и пулю ему в затылок. Но тут подкрался Солженицын… Хотя дед и без Солженицына про все догадался. Он в 92-м году перед смертью мне сказал, показывая свои сухие старческие ладони: «Сколько я людей убил вот этими руками! Я всю свою жизнь, весь свой мозг отдал партии, мне сказали, что надо убивать для лучшей жизни — я и убивал. А теперь поздно, ничего не исправишь. И живем мы, как оказалось, хуже всех».

— А сейчас забывается все это! Помню, в начале 90-х, когда публикации пошли, народ зацепило. А сейчас забылось. И этот тезис: зато индустриализация!

— Да… Короче, в 83-м мне это все было уже неприятно. Глубоко неприятно. И я потому никак не мог с чекистами дружить. Отмазывался как мог — я и пью, и весь такой легкомысленный… У меня пороки написаны на лице…

— Ну да, лучше пусть возьмут парня с честным комсомольским лицом…

— Ну и я ж еще начитался книжек типа «Как вести себя на допросе». Там были всякие приемчики. К примеру, при всяком неприятном повороте беседы с чекистом надо задавать в ответ свои вопросы. Они сразу кипятятся: вопросы здесь задаем мы! А, так это, стало быть, не беседа, а допрос, в таком случае давайте протокол вести. И тогда придется письменно объяснять, по какому делу допрашивают, в качестве кого и кто вообще в чем обвиняется, и не противоречит ли это Конституции и Хельсинкскому акту, подписанному СССР, — ну и пошло-поехало. Они этого не любят, когда по существу.

Во всяком случае, не любили — кто знает, как у них сейчас. Ну, на моего деда в 1920-м такая риторика вряд ли б подействовала, это только в вегетарианские времена, в 83-м, могло сработать.

— И что, чекист сдал назад, извинился?

— Натурально. Ой, говорит, действительно, беседа это, давайте беседовать. Да я вообще его вычислил. Он назначил мне встречу на бульваре, я пришел на полчаса раньше и видел, как он бегает вокруг дома, ищет дворника и берет у него ключи от конспиративной квартиры. Это было забавно. А в назначенное время я подошел к нему, уже за ним понаблюдав из засады, так что было уже не так страшно.

— А как он на тебя пытался воздействовать? Как обрабатывал?

— У него был кое-какой компромат. Кто-то стукнул (я одного товарища подозреваю: он все мечтал в партию вступить, — журналистов же туда с трудом брали, — и он, видно, так зарабатывал рекомендацию), что у меня книжки запрещенные, ну и изъяли их. Там Бердяев был, Лев Шестов, еще кто-то — безобидные вещи. Я сейчас даже и вспомнить не могу. И вот чекист этот мне говорит: «Духи русской революции», книга кого-то из вышеперечисленных авторов, — антисоветская. «Да как же антисоветская, она до советской власти написана, после революции 1905 года!» Ну и что, говорит, ты должен был догадаться. Ладно, говорю, а почему тебе это можно читать, а мне нет? Он, конечно, не отвечает, гнет свое: давай, работай на нас, тогда простим. «Не могу!» — говорю. «А почему?» — Он думал, мне крыть нечем. Но я его спросил: «Вот для вас честь офицера — ведь не пустой звук? Ну. Тогда вы меня поймете. Я как лейтенант запаса (у нас военная кафедра была в университете) не могу стучать на товарищей».