Максим Кантор - В ту сторону

И всякий раз, когда Антон сталкивался с такими фактами, он видел, что фундамент современного мира непрочен. Строилась новая Вавилонская башня — но смотришь на ее фундамент, а фундамент стоит на песке. Главный тезис хромал: если в тридцать девятом на мир напала страшная чума, абсолютное зло, то, исходя из логики боя, победить зло могли только силы добра. Но если в мире победило добро, тогда почему ни на миг не прекратились войны, а мирные договора не принесли мира? А если победило не абсолютное добро — значит, боролись не с абсолютным злом? Это был очень неприятный для понимания пункт, его хотелось избежать. Почему Запад согласился на переселение восьми миллионов немцев из Силезии, то есть такого количества изгнанников, что превышает потоки беженцев времен войны, — что, смена Черчилля на Эттли тому виной? Или, уступая России этот участок карты, Запад выигрывал в другом месте? Как Черчилль смог выдать Сталину казаков — на убой? И что он взял взамен — за их жизни? Почему подавили гражданское антифашистское движение в Греции? Почему война в Индокитае последовала так быстро за Второй мировой? И Антон видел, что всякий раз, описывая войну заново, историки соответственно меняли взгляд на ее итоги.

Татарников обычно говорил Антону: «После русской Гражданской войны одни написали белую историю, а другие — красную историю, но вот собственно истории пока никто не написал. А ведь это история одной страны, одной нации. Даже вообразить не могу, кто и когда напишет историю Второй мировой».

Родственники Антона (те, что помнили Отечественную войну) ярились на пересмотр фактов: «Победили русские — и нечего тут разводить теории! Да где он был, второй фронт, когда мы в Ленинграде от голода пухли! Подумаешь, тушенки подкинули в сорок четвертом! Скажите, пожалуйста!» Историк Антон осторожно возражал родне, что в тридцать девятом, когда бомбили Лондон, наша родина тоже особой поддержки союзникам не оказывала. Более того, в то время Россия совсем не в том союзе состояла — дружила с Гитлером. Родня Антона — люди простые — отстаивали свою версию: «Не цепляйся ты к фактам! Ты у людей спроси, как было! Подумаешь, пакт Молотова-Риббентропа! А Мюнхенский сговор? Что, нечего тебе возразить? На то и политики, чтобы союзы заключать и границы менять».

И Антон думал: «Это они еще не знают, что Англия и Франция признали Франко еще до того, как Мадрид и Каталония пали. Они бы еще громче кричали». Впрочем, испанская республика никому не была нужна: от нее отказались европейские державы, но ее предал и Сталин. Деятели второго Интернационала и герои интербригад сгнили по советским лагерям, и никакого Гитлера не потребовалось, а руководитель компартии Греции Никос Закариадис закончил свои злосчастные дни в Сургуте. И Черчилль здесь ни при чем, греческое сопротивление извела советская система, а не английские войска; национальная независимость и романтические бредни ни к чему — ни Западу, ни Востоку.

Татарников обычно говорил, затягиваясь желтым дымом сигареты:

— Война началась не в тридцать девятом, голубчик. И закончилась она совсем не Потсдамской конференцией. А чтобы понять природу мирных договоренностей — определи для начала причины войны.

— Научите, Сергей Ильич.

Теперь Татарников умирал и научить уже ничему не мог.

А тут и президент России выступил с инициативой: мол, не позволим пересматривать итоги войны, не попустим! И вовремя спохватился президент: как раз западные историки огласили новейшие разыскания — оказывается, во Второй мировой наряду с Германией повинен именно СССР — заключил преступный договор с нацизмом. И Антон, занимавшийся мирными договорами полувековой давности, неожиданно оказался внутри опасной современной интриги.

После войны мир делили неоднократно, уточняя рисунок границ, набросанный на Потсдамской конференции. И как же было этого избежать? Проведенная в те годы черта между опасным Востоком и цивилизованным Западом оказалась сильно сдвинутой по отношению к знаменитой «линии Керзона» — этому современному Адрианову валу, отсекавшему империю от варваров. Восточный блок перешагнул линию Керзона, зашел далеко в границы империи. И в ходе следующих лет требовалось эту границу двинуть вспять, освобождая пространства для цивилизованной жизни.

И, оценивая изменения, что же можно было возразить против общей стройной концепции? Да, пока лидеры гуманного Запада договаривались с тираном Сталиным, были трудности. Да, демократия с каждым годом крепла и старалась освоить новые территории — пусть и в ущерб неким формальным пунктам договора. И разве жизнь, полноценная демократическая жизнь цивилизованного мира не подтверждала, что изменения идут в правильном направлении? Жить действительно стало лучше, чем при Сталине и Гитлере, только слепой может это отрицать. Теперь, в постгорбачевском мире, линия Керзона восстановлена полностью, практически без изменений. И разве не было оснований для возрождения этой границы?