Джонатан Майлз - Дорогие Американские Авиалинии

Что теперь?

— Не думаю, что слова «я жалею» передадут хотя бы самую малость. Это такое блядски обтекаемое слово. И как может одно куцее словцо охватить всю ту херню, что я натворил, а еще и все те вещи, которые я не сделал? Ведь это от несделанного не спишь ночами. Сделанное — оно в прошлом. Сделано. А упущенное никуда не уходит. Как должно вот это «жаль» вместить все это?

— Бенни, жизнь — не лингвистика, — сказала Стелла.

— Ой ли? По-польски говорят przykro mi, что не переводится на английский, во всяком случае, без потери культурных смыслов, но это что-то между «я жалею» и «я страдаю».

— Скажи еще раз.

— Что?

— Ну, это польское слово, как там?

— Przykro mi.

На последнем слоге мой голос дрогнул, и мне пришлось схватить себя за лицо, чтобы обуздать внезапный вихрь в голове. Мной овладела какая-то слабость, и я привалился к прозрачной стенке кабинки.

— Przykro mi, — повторил я.

— Przykro mi. Господи, ты не знаешь.

Я услыхал Стеллин вздох.

— Ты же мне в душу нагадил, мать твою, — сказала она.

— Я и себе нагадил тоже, — сказал я.

— Ладно, глупости это все, — сказала Стелла, и, пока мы вместе смеялись, у меня на глаза набежали слезы — ни счастливые, ни горькие, а просто мокрые.

Я должен заметить, что последние несколько страниц написаны на крейсерской высоте в 35 000 футов. Если быть точным, в кресле 31D. Дорогие Американские авиалинии, я лечу. Вообще-то мое место было 31F у окошка, но я уступил его хорошенькой юной китаянке, которая сидела на моем нынешнем месте у прохода. Она не говорит по-английски, так что кресло мне пришлось предлагать жестами, и бедняжка на секунду вся зарделась, испугавшись, что села не на свое место. «Са-ли, са-ли», — извинялась она. Поскольку указующий на иллюминатор жест, в сопровождении ободряющей улыбки, обернулся коммуникативным провалом, я стал пилить рукой по лбу, крутя туда-сюда головой, — бледная имитация дозорного ирокеза, высматривающего на горизонте передовые отряды бледнолицых. Так я показывал, что она сможет наслаждаться видом. Когда девчушка наконец поняла, куда я клоню, то растроганно поблагодарила, а усевшись у окна, распахнула блокнот, в котором мой блуждающий взгляд обнаружил столбики английских фраз с выписанными напротив китайскими соответствиями. «Где выход номер 5?», «Извините, не поможете ли донести багаж», «Где здесь такси?». И так далее.

Это напомнило мне несостоявшуюся систему, которую я изобрел для матери, когда только поселил ее у себя, еще до эпохи стикеров. В блокнот на спирали я записал все фразы, которые, по моим представлениям, ей могли понадобиться; идея заключалась в том, что, когда матери захочется что-то сказать, она полистает блокнот, найдет нужную фразу и ткнет в нее. Я постарался охватить все, что мог, — к обыденным просьбам есть, пить, подать лекарство и прочим, разбитым по категориям, добавил список высказываний — преимущественно критических — о телепередачах, широкий спектр замечаний о погоде и ее фирменные выражения типа «У меня в прическе будто кошки рылись». В рубрику «Разное» я даже включил в-мой-адрес-подначки типа «Последи за языком» или «Как продвигается работа?». На составление этого разговорника у меня ушли часы — множественное число здесь не преувеличение, — и я остолбенел и не на шутку рассердился, когда, глянув по диагонали, мать с явным отвращением швырнула его в мусор. Ткнув перьевой ручкой в пачку моих стикеров, она написала на трех листках подряд: Я ГОРАЗДО БОЛЬШЕ МОГУ СКАЗАТЬ ЧЕМ ЭТО. Я и не подумал, как, при всем ощутимом удобстве, ее может возмутить то, что всю оставшуюся жизнь — а что есть жизнь, как не слова, которые мы произносим? — свели к пятнадцати-двадцати страничкам. Так началась эпоха липучек. Эпоха «ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ» и других несохраненных изречений.

Не стану притворяться, будто я не заметил тут параллели: свести человеческую жизнь к рукописному разговорнику или свести ее к жалобе, письму в корпорацию, где на тебя забили болт — летающий или нелетный. Или упаковать свою автобиографию в бутылку, о чем я, кажется, уже говорил. Каждый надеется, что он больше, чем есть в действительности, и от этого часто происходят беды. Какую-то такую надежду я и позабыл включить в разговорник для матери — не те фразы, в которых она нуждалась, а те, в которых хотела нуждаться. «Я быстро поправляюсь, не так ли? Сегодня я познакомилась с одним интересным джентльменом. Эти цветы для меня? Будьте добры, два билета до Парижа. Так здорово снова писать. Мы протанцевали всю ночь. Мне больше не нужен этот дурацкий блокнот». Отберите у мисс Виллы ее иллюзии — и ее нет. Зачеркните Гдетотам — и она пропала. Как единственный уцелевший участник той жизни, из которой она десятилетиями пыталась сбежать, я мог бы с полным основанием разобидеться, но чего ради? В той или иной степени мы все жертвы собственного отягощенного воображения, неизлечимых грез о запредельном. Терние, чающее стать розой. Те верующие среди нас, кто рассчитывает на семьдесят двух истекающих похотью девственниц, и/или на пухлый белый изюм в загробной жизни, или — поближе сюда — на встречу с кошками и собаками из своего детства, или с безвременно ушедшими супругами, или на шведский стол из королевского краба в райском кафетерии, это еще далеко не самые яркие примеры. Подумайте о Генрике Нихе, который верил, что сможет убежать от ужасов Дахау, уплыв за океан. Или представьте его дарующим помилование легионам грызунов, отпущенных на волю в доках. Представьте ужас того опоссума — который стал причиной моего рождения, — когда он пробирался сквозь доки по душному лабиринту ящиков, автопогрузчиков и полуголых портовых грузчиков, когда несся по Польской улице, отчаянно высматривая дерево или другого опоссума, очумелый от гудков, машин и гадких детишек, швырявших камнями. Поглядите, вот он забился под мусорный бак при какой-то забегаловке и смотрит, как опускается ночь, — без матери, без детенышей, бесконечно одинокий. Была ли такая участь лучше? Может, отгадка в том, что лучшей участи вообще нет? От себя не убежишь, будь ты опоссум или поэт. Наверное, что тебе дано, то и дано. Или, как гласит старинная пословица, — купил билет, а там как случай выпадет. Кстати, вы могли бы сделать ее своим девизом, подумайте.