Александр Попов: Двадцать минут с ангелом

Полки с книгами, окно, письменный стол, – обыкновенная комната. За окном льет дождь. В потертом кресле сидит мужчина лет тридцати двух. Задумался. Не брит. Кажется, уставший. Слушает дождь.

Стал ворошить на письменном столе усыпанные мелкими строчками листки. Досадливо отодвигает их. Смотрит в книге на портрет драматурга Александра Вампилова. Прочесывает пятерней свои разлохмаченные волосы, замирает. В его руках хрустнула, сломавшись, авторучка.

"Вампилов, Вампилов!.. Я надеялся, что сценарий фильма о тебе напишу быстро и легко. Он всего-то будет двадцатиминутным. Но, уважаемый мой драматург, досадные мысли о себе выстроились упрямой стеной. Работа тормозится, буксует… Я как-то мало и в спешке задумывался о себе. А перечитал твою "Утиную охоту" и вдруг меня как ударило: я – Зилов. И настроение прегадкое, как у него же. Хотя кое в чем мы разнимся. Я человек непьющий, мне никто пока еще не додумался прислать похоронный венок, Настя не уходила от меня… и все же, и все же: я – Зилов, твой Зилов. (Вздохнул). Вчера в трамвае одного упитанного мужчину назвал нехорошим словом: он загородил выход. А сегодня утром соседи обругали меня: "Что вы там, – говорят, – скачете по полу, что ли? У нас скоро люстра отвалится". Денег нет. Тоска-а-а-а, Александр Валентинович! Да эти чертовые дожди некстати разошлись. Когда, наконец, бабье лето разольется по земле и установятся погожие деньки? Удивительно, а ведь я тоже любитель поохотиться. Но стрелок плохой: ни одной даже самой захудалой дичи не пристрелил. (Усмехается). Э-э, пустяк, важнее вот что".

Листает книгу; читает.

"Мы поднимемся рано, еще до рассвета. Ты увидишь, какой там туман, – мы поплывем, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? – О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви…"

Мужчина взволнованно встает и подходит к окну.

"Льет! Черт бы его побрал. И без него тошно".

Видит: по улице идут люди – мокрые, невзрачные, неинтересные, хотя промелькивают веселые, юные, с розовыми лицами. Жалкая отощалая дворняга сидит под деревом, вымокла до последней шерстинки и подрагивает. Маленькая очередь у киоска. Вспениваются и пузырятся лужи.

Мужчина, стоя у окна, берет книгу и снова смотрит на портрет Вампилова.

"Кто-то, Александр Валентинович, сказал – оккупировали все и всюду зиловы. Да, куда ни посмотри – зиловы, зиловы. Что за жизнь! Как там твой Зилов говорил: "Мне все безразлично, все на свете. Что со мной делается, я не знаю. Не знаю. Неужели у меня нет сердца?". Он спросил жену и – нет для него ответа. Я время от времени о том же хочу спросить себя".

Смотрит на улицу, – люди, люди, люди.

"Сколько нас, зиловых? О, ты, Александр Валентинович, честно сказал бы – легион! Изломанные жизни, высохшие для Бога и любви сердца. Дунь на нас – полетит труха. Что там в журнале написал московский критик? (Читает в журнале). "Крепко всосалась в нас зиловщина. Таракана можно дустом вытравить, а как же с ней сладить? Мы, зиловы, готовы ко всему. Нам плевать, что делать. Понадобится кому-нибудь в Москве новая перестройка – всегда готовы, как говорили пионеры…" Этот московский критик ворчит, как старик, а как будто еще молодой человек. И я, дорогой мой драматург, хочу бухтеть, потому что мне опостылела вся эта жизнь! А может… я действительно уже старик?"

Мужчина закрывает глаза ладонями.

"Мрак? Зачем мрак? Что там? Вход в тоннель? Хочу света, света! Может, и ты, Александр Валентинович, – а это предполагают мно-о-о-гие! – тоже был Зиловым? И показал в нем не кого-нибудь, а себя? Однако, как тяжело мне дается этот сценарий всего-то двадцатиминутного фильма для школьников! Будто проживаю в мыслях неудачливую жизнь. Я, наверное, никогда его не закончу… Тоннель будет в жизни Вампилова потом, когда он начнет жить в страшном и очаровательном мире – в искусстве. А пока – легкокрылое кутуликское детство и юность…"

Садится за стол, пишет: "Виды Кутулика, по возможности приближенно к описанию. Вот как он сам описал поселок: "В Кутулике, возможно, вы никогда не бывали, но из окна вагона вы видели его наверняка. Если вы едете на запад, через полчаса после Черемхова справа вы увидите гладкую, выжженную солнцем гору, а под ней небольшое чахлое болотце; потом на горе появится автомобильная дорога, и на той стороне дороги – березы, несколько их мелькнет и перед самым вагонным окном, и болотце сделается узким лужком, разрисованным руслом высыхающей речки.