Татьяна Дагович - Ячейка 402

Он не спешил нападать. Дорога была достаточно длинной, и Анна почти усмирила своё дыхание. Она представляла, что будет делать. Она побежит, как только зайдёт в подъезд. Плотно закроет за собой дверь подъезда, чтобы ему пришлось повозиться, а сама ринется в темноту лестничных пролётов, всеми силами, которые имеются в запасе, и в неприкосновенном запасе, что тело отдаёт только перед смертью. И на секунду раньше его заскочит к себе домой, и хлопнет дверью перед его носом.

Она успела вспомнить тот миг, когда впервые увидела ангела возле базара, и успела понять, какие же они с Лилей были кретинки, когда играли с ангелами в кошки-мышки и хохотали. Произошло всё очень быстро. Она бежала по лестнице, задыхалась и забыла выпустить ненужные тяжёлые пакеты с едой. Рука, сжимающая пакеты, вся покраснела, покрылась продавленными белыми полосами от ручек.

Анна дёрнула свою дверь. Она бы успела, если бы дверь не была заперта, или (но маловероятно) если бы сразу опустила руку в карман брюк за ключами, а не пыталась дёрнуть дверь сильнее, чем может. Она успела достать ключ левой рукой, в правую перекинув пакеты, и этот ключ бессильно звякнул о пол сквозь её дыхание.

Фигура была огромна и без лица – оно исчезало где-то под серым потолком. Руки Анны сами поднялись к голове – они помнили Лилю. Но её ударили в живот. Так, что она отлетела в угол, сворачиваясь личинкой. Наступление боли задержалось на несколько секунд – Анна даже успела пожалеть растоптанный йогурт, – потом хлынуло в рот и слезами из глаз. Молчала и больше не укрывалась от ударов, боясь разозлить существо. Тишина и страшный стук. Ещё утром она понимала, что её настигнут, но не знала, как это больно. Захлёбывалась и сглатывала. Она не открывала глаз и не замечала, что её тело волокут, потому что кроме «я не могу» в пустоте сознания не светилось ничего. Помнить и понимать не могла.

Вероятно, временами оказывалась без сознания, но только временами, однако разницы не было.

Что происходило вне тела, она не знала, пока не наступила та странная минута.

Анна как бы вынырнула из солёной воды, ей совсем не было больно. Она боялась вдыхать. Под ней было что-то мягкое. Рядом стены. Сгорбленные спины вдалеке. Такие слабые, их не стоит бояться. Стулья. Свет. Вонь. Но она не удержала равновесия – сдвинулась, и из блаженства снова рухнула в боль. Успела лишь понять, что её уже не бьют, но смену места ещё не осознала.

Потом ей стало так холодно, что все страдания были только от холода. Дрожала. Пыталась зарыться поглубже в мягкое, в тряпки, воняющие бензином. Язык скользил по зубам, вправо и влево, проводя учёт, без указания сознания, сам. Первый проблеск возвращения смысла. Ряд зубов не нарушен. Ни нижний, ни верхний.

Когда начала ощупывать себя пальцами, стало больнее и легче. К лицу ужасно прикасаться. Скула, губы – как затвердевшие грибы. Хорошо – не трогать лицо. Надеяться, что кровь во рту от губ. Один глаз видел всё. Второй тоже мутно видел. Разогнуться не смогла. «Потом, потом», – успокаивающе сказала себе. Вдруг ей представилось, что, когда её били, она молилась. И Бог сохранил целостность тела, потому что услышал. Сзади голова вообще цела. Угол спас. Снова нахлынула, как анестезия, эйфория. И снова угасла в темноте. Раз руки слушаются – спина цела. В животе всё наладится само, там всё мягкое.

Один глаз прикрывала ладонью. Вторым смотрела. В углу что-то похожее на части мотоцикла. Много непонятных предметов, не могла долго фокусировать на них взгляд. Спины, стол, на столе бутылка водки с серебристой этикеткой. Страстно захотелось водки, словно один глоток снимет все, но просить стеснялась.

Шевельнулась нечаянно – искала менее болезненную позу. Шорох услышали. Замерла. Один из сидящих повернулся к ней. Лицо его было сизое, испачканное, как у бомжей по пути от бывшей работы к остановке. Взгляды встретились. Она искала ответ – угрозу или прощение. Но в слизких глазах ничего не было. Совсем ничего. Он что-то пробурчал и двинулся к ней.

Анна не испугалась. Она смотрела. Он подошёл близко и уставился, но глаза оставались пустыми. Потрогал блузку – там, где грудь. Волосы. Потом горло под подбородком. Намеревался вроде как пощекотать. Отодвинулась от удушливой смеси запахов – человека, крови, перегара, туалета, бензина, воды. Какие-то из запахов остались – принадлежали ей самой. Он пожал плечами и вернулся к столу, к карточной игре.

Перевернулась на левый, более живой бок, пугаясь, что всё равно, где она и кто это. Так и умереть недолго. Зачем было рассматривать, восстанавливать твёрдую картину вокруг, тратить силы, зачем? Прикрыла веки. Не долго умереть, но смерть не отвращала, казалась далёкой от этого места дорогой по реке с ивами, и в то же время блужданием по Лилиной квартире, по комнатам, дальше и дальше, забыть своё имя, своё лицо, свои волосы, свои пальцы и в завершение исчезнуть насовсем в бесконечном одном движении (так холодно), в ритме шагов, в миллиметровых линейках, в линейках памяти, как не открывающаяся страница в «Эксплорере», в пустых окнах «Виндовса», за которыми солнце и кроны деревьев, по кронам спуститься в реку, сотнями километров тянущуюся к морю (так больно). Когда говорят «так больно», значит, уже легче, потому что боль заключается в определённые границы, в границы «так», определяется словом, отделяется от других явлений, и, значит, сила её не охватывает больше всё сущее.