Ирина Муравьева - Барышня

Нужно было встать, подойти к окну и убедиться, что женщина у парадного – не она, нужно было сделать это как можно скорей, потому что иначе она уйдет и Александр Сергеевич останется с новым – хотя и абсурдным – подтверждением своих и без того абсурдных подозрений.

Он встал и, нажимая левой рукой на свой кудрявый лысеющий затылок, подошел к окну.

Его жена в холстинковом дорожном жакете и летней соломенной шляпке только что, судя по всему, расплатилась с отъехавшим извозчиком и теперь что-то выспрашивала у дворника. Странно, он даже и не удивился. Он смотрел на нее, на дворника, на всю летнюю улицу, косо и беспокойно освещенную солнцем, на окна дома напротив, из которых доносились гаммы, разыгрываемые неповоротливыми детскими пальцами, но одновременно с этим он смотрел и на себя самого, стоящего у окна, и ему больше всего хотелось смеяться. Да что там смеяться! Ему хотелось хохотать в голос, рыдать от смеха, присесть на полусогнутых коленях, хлопая себя по бокам, задохнуться… Вместо этого из горла его вырвался какой-то беспомощный хрип. Он открыл окно. Она услышала, обернулась и подняла глаза. Александр Сергеевич вдруг заметил, что у него больше не болит голова, а во всем теле появляется какая-то странная, близкая к обморочной легкость, словно он сейчас оторвется от пола и полетит. Нина взяла в руку саквояж, дворник подхватил ее чемодан, и через минуту она в сопровождении дворника, бестолково и смущенно посмеивающегося, вошла в гостиную. Дворник поставил чемодан на пол и затоптался на месте.

– Ступай, – не глядя на него, сказал Александр Сергеевич. – Больше ничего не нужно.

И дворник ушел. Нина села на стул и сняла шляпку. Он увидел, что волосы ее немного поседели рядом с пробором, и тонкие, но глубокие складки образовались по обеим сторонам рта.

– Ну, что? Как здоровье? – спросил он.

– Получше, – ответила она. – Устала смертельно. Сначала я даже думала, что придется добираться через Константинополь, но, слава богу, мне подсказали другой путь – через Финляндию.

– А, ну да! – сказал Александр Сергеевич. – Конечно. Война ведь.

– Война! – вздохнула она и огляделась по сторонам. – Как дома приятно! Я уже заметила, что ты ничего моего не выбросил. Это очень мило с твоей стороны, не ожидала.

– А, вот как!

– Да, Саша! – снова вздохнула она. – Я ведь давно знаю всё, что ты можешь мне сказать. Стоит ли нам возвращаться к этому?

– Кто это был? На фотографии? – с отвращением спросил он.

Ее вдруг тоже всю передернуло.

– Не знаю. Кто-то был. Какая разница?

– Так ты сумасшедшая, да?

– Сейчас все вокруг – сумасшедшие, – ответила она, бледнея. – Что сын? Он здоров?

– Воюет.

– Я знаю.

– Откуда?

– Я наводила справки.

– Где ты собираешься жить?

Она удивленно округлила глаза.

– Я жить собираюсь вот здесь.

Взмахнула рукой в летней белой перчатке, описала круг.

– Ну нет, – раздувая ноздри, сказал он. – Вот этого ты не добьешься, голубушка.

Нина склонила голову к левому плечу и посмотрела на него внимательно и спокойно. Он вдруг заметил пылинки пудры на ее длинных ресницах, и дикая мысль, что она пудрилась, пока ехала с вокзала на извозчике, – пудрилась, чтобы понравиться ему, – сверкнула в голове.

– Бог знает, Саша, что ты говоришь, – усмехнулась она. – А где же мне жить?

– А где хочешь!

– Нет, дорогой, нет, – небрежно и вскользь, как неживая, выронила она. – Мне нужно помыться с дороги. Потом побеседуем.

– Прошу тебя по-хорошему. – Он скрипнул зубами. – Ты слышишь? Пока – по-хорошему.

– Что с тобой? – сочувствующе и немного брезгливо спросила она, помолчав. – Неужели после всего ты собираешься выгнать меня из собственного дома?

– Я бы убил тебя, если бы я мог. – Александр Сергеевич схватился обеими руками за виски. – Но ты сумасшедшая!

Она откинула голову и засмеялась, показывая белые ровные зубы.

– Ты лучше меня полечи. Ты ведь доктор.

– Ты неизлечима.

– Тогда говорить больше не о чем. В Москве, говорят, перебои с продуктами?

– Послушай! – воскликнул он. – Я не могу тебя видеть. Ты – мой кошмар. Я даже и сейчас не до конца уверен, что ты мне не снишься, как снятся кошмары! Уйди, ради бога!

Она встала, сняла свои белые летние перчатки, показала руки со знакомыми миндалинками ногтей, и он с каким-то странным облегчением увидел, что она плачет. От этих слез ему неожиданно стало легче, словно он все-таки добился чего-то.

– Нет, я никуда не уйду, – плача, пробормотала она. – Я устала, я добиралась больше трех месяцев! Я, слышишь? Устала! Я очень устала!