Захар Прилепин - Восьмерка

— Я иудей! — засмеялся он. — Пришло время забрать ваши теплые земли в наши жадные руки.

Она на мгновенье стала то ли серьезной, то ли злой — он даже не понял.

С Гуцалом и Ромало они спрятались в ближайшем заставленном книгами закутке, где успели только дважды выпить и один раз покурить, как вошла она.

Молча, без улыбки, целенаправленно, обошла стул, где сидел он, склонилась сзади к его голове, к самому уху, положив одну холодную руку ему на плечо, а второй юркнула за ворот и быстро выхватила за веревочку нательный крестик.

— Вот… — сказала она довольным шепотом, держа его маленький крест в ледяных пальцах. — Я знала, — добавила она, почти касаясь большими губами мочки его уха. — Ты православный. Ты русский. Все врешь. Как твое имя?

Он, ведомый странным инстинктом, вдруг чуть нагнулся вперед, чтоб сбежать от ее шепота, запаха, голоса, губ.

Все неизвестно чему засмеялись, и она тоже. И сразу вышла.

— Бог ты мой, — негромким своим голосом вопросил, обращаясь в никуда Гуцал. — Что ты с ней сделал? Когда ты успел?

Ромало уже разливал в пластиковые стаканчики.

— Здесь нет твоего бога, — ответил Гуцалу Ромало. — Это вот он везде ходит со своим богом, пока твой ждет тебя дома…

Эти трое допили белую, долили внутрь потеплевшим биром, скурили по своей пачке и додымили Ромалову заначку. Оседлали такси, слетали к тому ларьку с подземным ходом, где он уже был, взяли еще три белых, вернулись в гостиницу, первую выпили у него, вторую у Ромало, с третьей отправились вниз, в холл, там было пианино, кто-то из них, кажется, умел на нем выжимать сцепление и отличать черные клавиши от белых.

Внизу было шумно — они еще в лифте услышали бешеный ор и топот.

Когда лифт раскрылся, увидели пред собой толпу темнокожих в майках, зубастых, потных, крепких — явно после сраженья, — похоже, они только что прилюдно играли с мячом. Может, ногами его катали, может, руками бросали, — он не очень в этом понимал.

Над темнокожими парили чуть влажные от пота ангелы быстрой, бескровной победы.

«Любопытно, — подумал он. — А почему у темнокожих должны быть белые ангелы, как и у нас? Ангелы с крыльями с отливом в черную синеву куда симпатичнее…»

Вокруг темнокожих бегали восторженные подростки с листками бумаги, разобрав под них гостиничные анкеты для заезжающих и рекламные проспекты с бедуинскими красотками.

Три белых сотоварища прошли сквозь толпу, слыша чужой бурный запах. Ангелы прянули от них в стороны, качнув люстру.

У пианино никого не было. Ромало распахнул крышку пианино и сделал поочередно марш, танго, вальс. Гуцал разливал на спине инструмента напитки. Это было симпатично — пластиковые стаканчики и полированная поверхность в редких мокрых пятнах пролитого, — пятна хотелось поджечь, чтоб стало еще светлей и теплее.

Темнокожие понемногу разошлись. С каждой новой партией, забиравшейся в кабину лифта, шум в холле становился слабей и скромнее — пока совсем не стих.

У сотоварищей кончились горячечные напитки, и Гуцал вспомнил про заначку из дьюти-фри, которая, кстати сказать, по составу и градусам никак не совмещалась с выпитым до сего; ну и ладно.

Гуцал вернулся спустя пятнадцать минут и поделился удивлением:

— Эта палестинка, оказывается, живет в номере напротив меня. Темнокожие, обмотавшись своими победными флагами, рвутся к ней в гости! Зовут и просят!

— А она? — спросил Ромало, косо вмазав последний аккорд бравурного этюда.

— Она ж должна была мимо вас пройти! — удивился Гуцал. — Эта палестинка порубила их толпу своей яркой и острой дамской сумочкой и раздраженно уехала вниз. Я подумал, что искать защиты у этого типа — и у его передвижных богов! — здесь Гуцал ткнул пальцем в него.

В ответ он косо улыбнулся.

Ни он, ни Ромало не заметили, как выходила из отеля эта палестинка.

Дары дьюти-фри пошли легко и сладостно, они слегка спели и немного станцевали.

Ресепшен безучастно смотрел куда-то вдаль, будто не видя их ненавязчивого скотства.

Спустя время откуда-то появилась палестинка. От нее веяло острым вкусом духов и слабой, но отчего-то совсем незнакомой ему смесью женского пота и возбужденья.

Палестинка подошла к ним с еще невнятным и вместе с тем твердым намерением.

Ромало сделал лирику, неряшливо пересыпая свои маленькие пальцы с черных клавиш на белые.

Миновав распахнувшего руки Гуцала, палестинка уверенно встала рядом с ним, грудь к груди.

— Ждала меня? — процитировал он сам себя, кривя нарочито пьяную улыбку и делая малый шаг назад.