Захар Прилепин - Восьмерка

Но я никогда не дрался из-за женщин и, видимо, уже не буду. Тем более какой смысл драться из-за Рады, которой я даже не трогал живот.

Мы, впрочем, по-прежнему дружили, ведь мутень то появлялся, то пропадал. Пока мутня не было, мы успевали съесть по несколько мороженых, выкурить сорок четыре пачки сигарет и спеть, то подсказывая друг другу, то нарочно перебивая, какую-нибудь песню Прони — не забыв в итоге ни одно из трех тысяч составляющих ее слов.

Рада по-прежнему любила певца и поэта Оглоблина.

— А значки твои целы? — вспомнил я как-то. — Один, где Джим, второй, где Сашбаш, и третий, где Курт?

На следующий день она пришла в значках на красном свитере. Курт к тому времени уже застрелился.

Я нисколько не сердился на нее — с чего бы это? — разве что был озадачен, когда услышал, как в курилке, обсуждая что-то не совсем понятное мне, Рада говорит, то ли смеясь, то ли удивляясь:

— Какая разница, есть это или нет?

Почему-то я догадался, что речь идет обо мне, и Рада некоторым образом защищает меня, объясняя сокурсницам, что с мутнем у нее, возможно, и есть что-то, а со мной точно нет — но какая, в общем, разница — только дураки могут обращать внимание на такие мелочи.

В общем, в курилку я не пошел, а пошел вниз, где как раз встретил Проню.

Его не пустили через вахту, и он сидел, ссутулив плечи, свесив нос, в грязном плаще.

— Прон, какими судьбами? — удивился я, громко произнося прочитанный где-то на днях книжный оборот.

— Имею некоторую надежду на романтическое приключение, — в тон мне ответил он, не вставая со стула, и лишь подняв глаза, где и разночинца, и его лихорадки было все меньше — а расплывалась какая-то незнакомая мне природная тоска.

Зубы у него были большие, но не очень хорошие, с какими-то излишними промежутками между.

Я был уверен, что он не узнает меня, но он почему-то вспомнил, где мы виделись и когда. Мало того, если верить Проне, нам выпадало пересекаться на тех посиделках и погляделках, где я отчего-то его не заметил.

Ждал он, естественно, Раду.

Но и его надежды оказались напрасными.

Я их пару раз встречал вместе, Рада вела себя как беззаботный колокольчик, — Прон очень хотел бы прицепить себе это смеющееся серебро на рубаху, в числе иных колокольцев, но мало ли, какие у нас желания.

Однажды мы втроем пили вино у фонтана, из бутылки, по очереди — было хорошо и непонятно. Впрочем, в юности разница между первым и вторым не так болезненна.

К Раде все ходил ее мутень, я к нему даже попривык.

Однажды Рада искала в сумке зачетку, ничего у нее не получалось — и она вывалила все содержимое на парту. Среди фенечек, старых косметичек, пустых кошельков и тетрадок я заметил десятка полтора своих записок, надорванных и грязных. Зачем она их таскала с собой, а не выбросила сразу, бог весть.

Я и после примечал краешки своих рукописных сказок в ее учебниках. Или однажды, когда Рада передавала мне почитать томик текстов Джима, там моя записка обнаружилась в качестве закладки.

— Это я себе оставлю, — сказала она лукаво, вынимая клочок бумаги. — А это тебе, — и передала книгу. — Только верни, я без нее начинаю скучать.

Мы так и закончили университет, в какой-то сутолоке и суете. Судьба людей, на которых я смотрел и любовался тогда, никак не обретала внятных очертаний. Всем казалось, что важное случится послезавтра, и каждый легко соглашался потерпеть.

Прон почти уже не выступал последние годы, и количество обожающих, а то и боготворящих его людей осталось в пределах нескольких сотен, проживающих в нашем смутном краю. Но и они постепенно исчезали, то перелетая в другие земли и забывая самый язык, на котором пел Проня, то скоропостижно расставаясь со своим сердцебиением.

Мне настало уже двадцать четыре, когда я шел по тротуару и меня кто-то окликнул. Оглянувшись, через дорогу я увидел высокого человека, стоявшего в тени деревьев.

«Кто это?» — подумал я.

На дорогу вышел Прон, пропустил трамвай и на огромных ногах пришагал ко мне.

Он улыбался, как будто мы были старые, замечательные товарищи, и в своей манере протягивал руку для рукопожатья еще метра за три.

Ладонь его, в который раз заметил я, была чуть сыра и почти безвольна — что в сочетании с ростом Проши казалось вовсе удивительным.

Мы пошли гулять вместе.

Иных общих тем, кроме Рады, у нас не было — и первые минуты три пришлось говорить про нее. Тем более что в судьбе нашей знакомой обнаружились кое-какие новости. Хотя, с другой стороны, что мы могли знать всерьез о Раде, чем таким поделиться.