Захар Прилепин - Восьмерка

Лыков тут же убрал купюру себе в нагрудный карман.

В почти треморном недоумении я поплескался ледяной водой в умывальнике, а потом, вытирая мокрую и озябшую шею тельником, пришел в раздевалку.

Там натягивал берцы Шорох.

— Лыков теперь деньги берет за бритье, — поделился я с ним.

— Меня дома стригут, — ответил Шорох равнодушно. — Мать, пока трезвая… Вроде ничего? — спросил, показав бугристый, неровно пощипанный затылок.

Огорчение было не последним.

Вообще я отходчивый и здесь тоже с горем пополам успокоил себя, мысленно проговорив: «А что, он обязан меня брить? Таких желающих много может набежать. Тем более что денег ни у кого нет. И у него нет…»

К тому же Лыков вел себя как ни в чем не бывало, выказывая привычное свое и ласковое дружелюбие.

Я вспомнил, как по утрам Лыков угощает нас теплой снедью, и почти совсем его простил.

А за полночь Грех заметил какую-то пацанву у дороги, расклеивающую листовки.

Лыков тормознул около, я еще не успел сообразить, в чем дело, как Грех вылетел на улицу и пинками выстроил всю пацанву у борта патрульной машины, обзывая их самыми позорными словами.

Я поднял с асфальта выпавшую листовку, приметил вверху черный серп на черном молоте и прочел нехитрый текст. Он был полон человеческого бешенства, возражать которому не имело смысла.

Являясь самозваным опричником при новых порядках, я все удивлялся, отчего наша опричная злоба никому так и не пригодилась, — впору было спросить с государя, почему он столь глуп и слаб? Гонять работяг с мертвых цехов — дело нехитрое, но отвратное; нам бы боярина какого-нибудь проверить на измену. Но бояр наша опричнина не касалась никогда.

И пока не спрашивали с государя мы — подали голос вот эти, неизвестные мне ребятки.

Грех развернул одного из них и спросил:

— Ты чего, придурок?

— Нет, — ответил чернявый и спокойный парень, глядя мимо Греха в темноту.

— Грех, уймись, — тихо попросил я.

— Чего? — не понял он.

— Пусть идут, — сказал я.

Грех плюнул и влез в машину, а Шорох и не вылезал, оставшись равнодушным к листовкам. Я иногда сомневался, что он вообще умеет читать.

— Тебя как зовут? — спросил я чернявого.

— Санька, — сказал он.

— Иди, Санька, — сказал я. — До свидания.

Он, не забыв поднять листовки с асфальта, дернул за рукава своих, все еще стоявших у борта, и через минуту их не было.

Я подышал ночным воздухом, чтоб успокоиться, и влез в машину.

В машине все молчали, но по-разному. Лыков сонно, Шорох о чем-то своем и далеком отсюда, вроде тушенки, а Грех — раздраженно.

— Тебе что, нравится, чего там написано? — спросил он, глядя не на меня, а куда-то в окно, на дорогу, что в его случае всегда было признаком озлобленности.

— А ты прочел хоть? — спросил я.

— Да на хер мне читать! — крикнул он.

— Чего орете-то? — открыл глаза Лыков, но мы на него не отвлеклись.

— А чего тебе не нравится тогда? — спросил я Греха.

— Да мне не нравится, что опять будет эта херня.

— Какая херня?

— Эта! — повернувшись, в лицо мне выкрикнул Грех.

Утром, вернувшись на базу, мы почему-то не стали жрать вместе, никто и не понял почему. Каждый, кроме Лыкова, открыл свою банку и нахватался холодных мясных кусков в один рот.

— А я что-то не голодный, — сказал Лыков, глянув, как мы едим, и ушел.

Мне почему-то опять стало обидно, что я отдал ему последний полтинник. Сейчас бы лучше пива купил на эти деньги. На два портера хватило бы — сто лет себе не позволял портера.

Лыков вернулся через пятнадцать минут удивленный:

— Командир приехал ни свет ни заря. Всех зовут пообщаться.

Мы расселись в актовом зале — ночная смена, вся помятая от недосыпа, и утренняя — розовая и пахнущая так, будто все они завтракают зубной пастой и запивают ее фруктовым компотом.

Командир вошел, дергая щекой, и брови его супились так сурово, что их захотелось постричь.

— Вы люди государевы, — сказал он, не здороваясь. — Пусть государь у нас пьяный и дурной — мы ему служим. А у государя есть наместники, — после каждой фразы командир замолкал и делал предгрозовую паузу. — Местный наместник — наш с вами градоначальник! — звонил мне сегодня ночью — хотя до сих пор и днем не соблаговолял, — и поставил на вид, что мои бойцы ездят по кабакам и устраивают там бардак и позорище. Какого черта, я не пойму?

Никто не шевельнулся ответить, потому что это был не вопрос.

— Сердечные товарищи градоначальника жалуются ему, что вы, пользуясь своей государевой службой, бьете невинных, жмете их баб и ведете себя с хорошими людьми как непотребные скоты! С хорошими людьми — как бешеные скоты!