Александр Нежный - Nimbus

Шум в конце коридора тем временем усилился. Уже слышны стали голоса, особенно женский, громкий, как бы задыхающийся от недостатка воздуха и все повторяющий: «Вы не смеете! Прекратите!» Мужской голос, звучный, презрительный, ей отвечал: «Успокойтесь, мадам. Это вам не театр. Тюрьма. И ваш сын как преступник обязан отвечать, когда ответственный чиновник его спрашивает». Между тем посетители уже раздали свои калачи, булки и деньги, этапный начальник, Константин Дмитриевич Коцари, носатый, с густейшими бакенбардами, длинными усами и черными мрачными глазами, по внешнему виду — совершеннейший пират, а по душе — добрейший человек, сновал из камеры в камеру, утирал с лица пот и командовал: «Этапу выходить строиться».

Но что-то там, в конце коридора, было неладно. Федор Петрович словно ощутил исходящий оттуда запах неблагополучия и, мягко сжав и тут же отпустив худощавую влажную руку отца Варсонофия, двинулся туда решительным шагом. Навстречу, к выходу, шли посетители, уступавшие ему дорогу. Наконец прямо перед ним оказалась дама средних лет в сером платье с длинными рукавами, вытертой бархатной накидкой на плечах и черной, сильно сбившейся набок шляпке.

— Сударь! — задыхающимся голосом вскрикнула она. — Я вас умоляю! Я на колени перед вами готова встать!

Федор Петрович с ужасом увидел, как она опускается перед ним на колени.

— Сударыня! — Он попытался поднять ее. — Умоляю вас…

— Нет, нет, — твердила она.

Шляпка в конце концов упала, и Федор Петрович, с усилием наклонившись, поднял ее.

— Они… там… — не поднимаясь с колен, говорила она, — глумятся… издеваются над ним. Для них развлечение, а он… — Она закрыла лицо руками и коротко прорыдала: — Все переживает заново…

Усилиями Константина Дмитриевича дама была поставлена на ноги, на голову ей кое-как водружена была шляпка, поправлена сбившаяся, старого бархата накидка, но лицо ее с горькими складками возле губ и следами слез по-прежнему выражало страдание.

В конце коридора, у стены, теснились готовые к этапу арестанты. С давних пор знакомый доктору чиновник по особым поручениям при генерал-губернаторе Михаил Карлович Шульц, белокурый, средних лет господин с водянисто-голубыми, остзейскими глазами и правильными чертами лица, толковал своему спутнику, дородному господину в темно-синем мундире министерства просвещения, что убийце совсем не обязательно иметь зверский вид. Он может быть вполне привлекательным и внушать доверие. Совсем недавно из пересыльного замка пытался бежать и утонул, переплывая Москва-реку, Гаврилов, девятнадцати или двадцати лет от роду. Приятный молодой человек. Студент. Раскроил голову старой женщине, будто бы препятствовавшей его матримониальным планам. Примерно ту же картину мы наблюдаем и здесь. Он указал на арестанта лет двадцати пяти с пылающим лихорадочным румянцем лицом. Наружность, изволите видеть, совершенно обычная, во всяком случае не вызывающая опасения. Отменная аттестация по службе. Женился — и год спустя убил молодую жену.

— Экие страсти! — с довольной усмешкой заметил его высокопревосходительство, утирая чистейшим платком полные бритые щеки. — Отелло!

— Расскажи его высокопревосходительству, — приказал Шульц, — почему ты жену убил? Она тебе изменяла? Да ты не молчи, его высокопревосходительству для научных целей.

— Скажи-ка, — сочным голосом промолвил дородный господин из министерства просвещения, — она, я думаю, кричала, когда ты… Умоляла пощадить, ведь так?

— И вообще, — кривя тонкие губы, заметил Шульц, — ну согрешила. С кем не бывает. Что ж, непременно убивать?

— Вот именно, — назидательно прибавил господин в темно-синем мундире. — Что ж это будет, ежели муж чуть что — за нож? А ты смирись. Ты вспомни, что и сам, может быть, не всегда, так сказать, хранил… Есть, знаешь, прелестницы, — и господин в темно-синем мундире с игривым намеком поднял густые черные брови, — которые и святого… Ну, поучи как-нибудь… — он пошевелил толстыми пальцами правой руки, — так… не до смерти…

— Я не понимаю, — страшно побледнев, срывающимся, временами даже переходящим в визг голосом, заговорил молодой арестант. — Что вам от меня нужно?! Я вам все сказал… Какие прелестницы?! Это ваше дурное воображение… Я ее обожал. У меня впереди ад — и на земле и на небе… У меня в душе геенна огненная, и я день и ночь в ней горю!

— Потише, потише, — прикрикнул Шульц. — А то можно и надлежащие меры…

— Да, да, убил я ее, несчастную, глупую, порочную… Ее не вернешь, я в каторгу, а матери моей без меня тут жить на нищенскую пенсию. О! — схватился он за голову, и на руках у него прозвенели кандалы. — О матери бы мне подумать, но я рассудка в тот миг лишился, вы это способны понять?! Я уже был не я, я весь свет готов был сокрушить…