Александр Нежный - Nimbus

Пожалуй, один лишь Федор Петрович отнесся к этому событию с полнейшим равнодушием. Перед ним лежала изготовленная белокурым коллежским асессором копия резолюции императорской канцелярии на прошении Анны Андреевны Гавриловой, и Гааз размышлял, сегодня ли заявить комитету, что в судьбе Гаврилова возможны перемены, или отложить до следующего заседания. С одной стороны, aufgeschoben ist nicht aufgehoben. [46] Отложить — не значит отменить (нем.). С другой же — зачем откладывать? Was du heute kannst besorgen, das verschiebe nicht auf morgen. [47] Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня (нем.). Конечно, хотелось бы поскорее домой, сбросить мокрую одежду, надеть сухое белье, скинуть тяжелые сырые башмаки, отправить намучившегося Егора отдыхать и сушиться и никуда ни ногой. Халат, кресло, немного музыки и, может быть, две-три странички в близкую к завершению книгу о Сократе. И послать кого-нибудь с письмецом к госпоже Е., в котором объяснить, что выше всех сил и возможностей быть нынче вечером ее гостем.

— И последнее.

Вздох облегчения раздался при этих словах митрополита.

Замечательным своим почерком господин Померанцев записал в протокол: «Уведомить Московское губернское правление о получении ста шестидесяти рублей серебром за заковку и расковку на арестантах ножных кандалов с обшивкою кожею на 410 человек с 15-го апреля по июль месяц сего года».

— Имеются ли у господ какие-либо пожелания?

Его высокопреосвященство усталым взором оглядел зал в полной уверенности, что настало время всем преподать архиерейское благословение и промолвить долгожданное: «С миром изыдите». Сразу же послышался шорох собираемых со столов бумаг, кто-то отодвигал стул и вставал, кто-то довольно громко объявлял о намерении посетить клуб, благо от Тверской до Дмитровки два шага, кто-то, кажется князь Горчаков, торопился на Кузнецкий Мост за подарком жене, отмечающей сегодня день ангела, отец Василий быстрыми шажками двинулся к митрополиту, и — как удивительно, господа, и вместе с тем как прекрасно! — при взгляде на него не возникало даже и тени того несколько снисходительного чувства, с каким полномерные люди посматривают на недоростков, — словом, члены тюремного комитета в эту минуту отчасти напоминали школьников, наконец-то дождавшихся окончания уроков. Тем, откровенно говоря, был ужасней прозвучавший на всю залу низкий, сильный голос доктора Гааза, предлагавшего всем задержаться, дабы принять решение по одному весьма важному делу.

— Господин Гааз! — вскричал Карл Иванович Розенкирх голосом человека, вдруг обнаружившего, что его обобрали ловкие московские жулики. — Вы в своем уме?!

Не дорисовав очередную туфельку, господин Пильгуй бросил перо.

— Ни в какие ворота! — возмущенно объявил он и щелкнул замком роскошного портфеля. — Мне пора.

— И мне, — подхватил Валентин Михайлович Золотников, с одной стороны, словно бы изъявляя готовность немедля подняться и уйти, а с другой — посматривая на митрополита и несомненно ожидая, что он по сему поводу скажет.

Едва шевеля губами, его высокопреосвященство прошелестел:

— Вы, Федор Петрович, будто один на белом свете.

Часы на стене залы отбили семь гулких ударов.

— Вот, — детским пальчиком указал Филарет. — Семь. А сидим с двух. Давайте до следующего раза.

— Nein, nein… нет, владыка! — умоляюще воскликнул Гааз. — Его в субботу могут отправить!

— Да пусть отправляют этих ваших несчастных куда подальше! — выплеснул наконец накопившиеся чувства господин Митусов, хотя, не будучи членом комитета, права голоса он не имел.

— Владыко святый, — вступил отец Василий, становясь напротив митрополита, кланяясь и касаясь десницей навощенной паркетины, — никуда клуб да лавка не денутся. Федор Петрович не стал бы попусту переживать.

— Ах, отец, — с досадой промолвил Филарет. — Ты каждой бочке затычка.

— Простите, — еще раз поклонился маленький священник, но, правду говоря, без всякого раскаяния в голосе.

Филарет снова надел убранные было в замшевый футляр очки и долгим грустным взором посмотрел на доктора Гааза.

— Федор Петрович, Федор Петрович, — обреченно проговорил он наподобие отца, обращающегося к отбившемуся от рук сыну. — Я, пока вас не узнал, и подумать не мог, что бывают такие упрямые немцы. Ну, что там стряслось? Господа, господа, — властно пристукнул он по столешнице маленькой своей ладонью. — Бог терпел и нам велел.

Алексея Григорьевича Померанцева, как и прочих, нынешнее заседание изрядно утомило. Да и рука устала. Не протокол — целая повесть. Шутка ли — двадцать пятый лист сверху донизу, шестьдесят три вопроса, да еще три листа приложений. Он вопросительно взглянул на Филарета: писать? Не писать? Митрополит кивнул, и Алексей Григорьевич натруженной рукой вновь взялся за перо. О, Боже. Вопрос шестьдесят четвертый. Сообщение господина директора доктора Гааза… Напрасно ожидают его друзья! Не судьба ему отправиться с ними в Александровский сад, выпить бокал ледяного шампанского, затем кликнуть лихача и… Ах, лучше не думать. Что толку тревожить воображение обольстительными картинами, когда оно взнуздано суровыми обязанностями службы? Тут, однако, его взгляд случайно встретился с взглядом доктора Гааза, и он даже вздрогнул, словно прямо в сердце ему перелилась тревога и боль из светлых, с едва заметным туманом глаз Федора Петровича. «О чем это я? — растерянно спросил он себя. — Все пустяки какие-то… И нехорошо». Теперь, хмуря брови, он думал, что надобно делать ему что-то со своей жизнью, иначе… Что иначе? Ну станет как все. И славно. И чины придут, и состояние, а невдалеке и жена, цветущая молодой прелестью, смышленые детки, заботы мужа и отца… Что в том дурного? Неужто одному как перст лучше? Неужто участь Федора Петровича завидней?