Мишель Турнье - Метеоры

Я обратил внимание Оливье на эту сцену, он поднял тяжелое и складчатое, как откидной верх дилижанса, веко и бросил на нее лишенный всякого интереса взгляд. В это время Сельма, сидя рядом с шофером, озвучивает ту часть фильма, который крутится за окном. «Когда-то сельское хозяйство было главным занятием исландцев, но оно потеряло свое значение после развития рыболовства и рыболовной промышленности. И все же сельское хозяйство занимает второе место по привлечению рабочей силы. Разведение баранов — главная составляющая нашей агрокультуры. В Исландии примерно 800 000 баранов, то есть по 4 на каждого жителя. Летом их выпускают на свободный выпас в горы и равнины. В сентябре их сгоняют на фермы, и это дает повод к народным празднествам…»

Оливье бросает на меня мрачный взгляд:

— Все как у людей. Днем все во всех странах работают. Ночью спят или гуляют. Заметьте, что я говорю «ночь, день», в других местах говорят «зима, лето». Мы тоже иногда так говорим, но только для того, чтобы быть понятыми иностранцами. Шесть месяцев света, шесть месяцев тьмы. Поверьте мне, это очень долго!

Он умолкает, как бы измеряя про себя протяженность дня, длину ночи. Между тем Сельма бойко продолжает:

— Современный исландский язык очень близок к древнему, принесенному сюда викингами. Так как наш остров защищен от посторонних влияний, язык остался гораздо более чистым, чем в соседних странах. Это своего рода ископаемый язык, породивший датский, шведский, норвежский и даже английский. Представьте себе остров в Средиземноморье, изолированный от внешнего мира в течение 2000 лет, там говорили бы на классической латыни. Исландия — тот же случай для Скандинавии.

— Я приехал сюда на месяц. Месяц длится тридцать или тридцать один день, — продолжал Оливье. Конечно, я не предвидел, что день будет длиться шесть месяцев и ночь столько же. Стоило мне ступить на эту землю, я почувствовал, как мои тридцать дней превращаются в тридцать лет. Не должно быть таких метаморфоз! Без Сельмы этого бы не произошло. Вы, например, и эти бравые англичане этого не понимаете. Вам просто не спится, вы не можете уснуть. Это странно, и это дает вам некоторое представление о том, что произошло со мной. По правде сказать, Сельма меня исландизировала, если вы понимаете, что я хочу сказать. Здесь матриархат в чистом виде, понимаете? Она встретила меня в Арле и привезла сюда. И она меня исландизировала. Это означает, к примеру, что французское лето я теперь представляю как исландский день, французскую зиму — как исландскую ночь. По французскому календарю я здесь почти одиннадцать лет. Но я не верю в это! Я представляю, что, если вернусь, положим, завтра в Арль, приятели скажут мне: «Как же так, Оливье! Ты уехал на месяц и вернулся уже через одиннадцать дней? Тебе не понравилась Исландия?»

Намаскард

Безжизненный, зеленоватый, бежевый пейзаж, застывшая лава, как сопли, горячий гной, голубоватая сукровица, ядовитые испарения. Грязь, клокочущая как в котелках ведьм. Видно, как варится сера, селитра, расплавленный базальт. Тоска нападает в присутствии таких противоестественных вещей, для которых и слов не найти: плавящийся камень… Сольфатара, из которой пробиваются фонтанчики отравленного дыма, где кружатся вихри выходящих из-под лавы газов, ярко голубых, нереальных, поднимающихся со дна гейзера. Маленькое озеро как будто заглатывается изнутри, мощное внутреннее всасывание, и вдруг вода мгновенно приподнимается к небу, рассыпается как сноп и с треском падает на скалы. Какой контраст между этим исключительно каменистым пейзажем и живой жизнью, жизнью внутренностей, которая в нем проявляется. Эти камни трещат, задыхаются, рыгают, пукают, испражняются и разражаются наконец раскаленной диареей. Это — гнев подземного ада против поверхности, против неба. Подземный мир выражает свою ненависть, выблевывая перед лицом неба самые подлые, самые непристойные проклятия.

Я думаю о Джербе, где раскаленное солнце опаляло землю и только подземные пласты воды, высасываемой с помощью ветряков, спасали ее, заставляя подниматься к выжженной земле свое благословенное молоко, благодаря которому оазис мог расцветать.

— И это еще не все, — продолжал Оливье. — Этот круг, я проезжаю по нему раз в неделю летом в течение одиннадцати лет, не настоящий круг! Я не знаю, но мне кажется, если бы мы могли кружить в автобусе вокруг острова, подобно стрелкам часов, все было бы иначе. Только нет! Дорога вокруг острова на северо-востоке упирается в большой ледник Ватнаёкюль. Самолет привозит группу туристов из Рейкьявика в Фагурхёльсмюри, он же забирает тех, которых мы высаживаем у подножия ледника. Все время один и тот же маршрут. И видите ли, это движение туда и обратно имеет в себе что-то угнетающее. Мне всегда кажется, что уничтожается то, что только что было сделано. Это стало для меня наваждением: замкнуть круг, восстановить кольцо, разорванное гигантским ледником. Но я уничтожу эти чары. Мы с Сельмой наконец поженимся и вернемся в Арль.