Анна Энквист - Контрапункт

— Ну вот, — говорит сосед. — Хоть разок заехала к нам без родителей. Как тебе студенческая жизнь в Стокгольме? Тяжело?

Девушка смеется:

— Особенно на вечеринках. Я еще толком не начала учиться. А что здесь произошло? Все так изменилось.

Втроем они стоят на привокзальной площади провинциального городка и оглядываются кругом.

— Другое время года, — говорит сосед. — Ты всегда приезжала сюда в середине лета. Сейчас деревья еще не такие сочно-зеленые. Нет туристов. Магазины рано закрываются.

По пути в дом на горе девушка болтает на разных языках. По-шведски она сообщает соседу, что на прошлой неделе ей исполнилось двадцать пять; показывает другу темную лесную тропинку, по-голландски вспоминая, как боялась ее в детстве, ибо точно знала, что там живут злые тролли; потом, краснея, переходит на английский, чтобы все понимали друг друга.

Прибыв на место, она обнимает соседку и мужественно выдерживает приветствие собак.

— А где же овцы? Можно нам сегодня переночевать на озере? Купаться уже можно или вода еще ледяная?

— Лучше на сеновале, — предлагает сосед. — Там не так открыто. Комаров еще нет.

— Точно! Внизу, возле нашего старого дома! — Она машет в сторону узкого деревянного сарая в бухте. На лугу перед ним пасутся овцы.

Ей не сидится на месте. То и дело она вскакивает из-за стола, выбегает из кухни, чтобы проверить клубничные грядки или облокотиться на флагшток, откуда открывается завораживающий вид на косу. Перекусив, они с соседом садятся покурить на крыльцо.

— Ты похожа на маму, — говорит он. — С ней мы тоже все время здесь сидели. Распознавали грибы. Рассуждали о музыке.

Девушка уже снова упорхнула, и сосед слышит, как она беседует с женой на кухне. Спрашивает, куда положить вытертые ножи, можно ли взять на сеновал фонарик, не нападут ли на нее овцы, если посреди ночи ей захочется в туалет. Друг молча бродит по саду.

Дома они пьют вино. Соседка фотографирует парочку, облокотившуюся на кухонный стол и друг на дружку. Всем весело. Затем они натягивают резиновые сапоги и берут спальные мешки.

— Почистите зубы, — советует соседка. — Хоть об этом не надо будет больше думать.

Сосед сопровождает их вниз. На тропинке меж кустов можжевельника отчетливо виден каждый камушек, каждая травинка.

— А овец не сбивает с толку этот круглосуточный свет? — спрашивает друг, обняв девушку за шею.

В конце дороги вырисовывается темный высокий силуэт сарая. Сосед с трудом отпирает дверь; внутри неожиданно темно. Светя фонариком, они взбираются по скрипучей лестнице наверх, на тюки сена. Со стороны луга чердак полностью открыт. Сосед разрезает веревки нескольких тюков и разбрасывает сено по настилу.

— Чтобы мягко спалось.

Девушка ложится первой.

— Отсюда виден ваш дом!

— В случае чего подай нам фонариком SOS.

— О чем это вы? — волнуется друг. — Здесь разве небезопасно?

Ему никто не отвечает. В тишине слышны перемалывающие челюсти овец, энергичными рывками откусывающие траву, и вздох девушки.

Сосед уходит. Они провожают его взглядом, пока он не сливается с чернотой лесной опушки.

— Завтра я покажу тебе наш дом. Там больше никто не живет. Здесь все пустует. Мы одни. Там, в лесу, около луга, гнездится скопа. Сам увидишь завтра, когда пойдем купаться.

Она просыпается спозаранку. Свет поменялся, потускнел. Овцы спят в мелком море стелющегося тумана. Она осторожно выбирается из спального мешка, проползает мимо храпящего юноши и выходит из сарая. На тропинке, ведущей к черному дому, притаился маленький зверек, похожий на собаку. Нет, это лисенок, глядящий на нее яркими, дружелюбными глазами, перед тем как скрыться в высокой траве. Она огибает дом и, поднимаясь на цыпочки, заглядывает в каждое окно. Кухня, где они с матерью варили малиновое варенье, большой коридор, где играли с братом в пастуха и пастушку, камин, где разводили с отцом огонь. Крыльцо, под которым жил сердитый шмель-великан. Мое детство, думает она, так, ничего особенного, пустяки. И в то же время это все. Я могу его ему показать, но сможет ли он его увидеть?

Вернувшись на сеновал, она застает его уже проснувшимся.

— Здесь полно всякой нечисти! Только что промелькнула мышь!

— Ты бы видел, где я живу. В Амстердаме я опекала несколько десятков мышиных семей. Я в этом дока! Спускайся, пошли купаться.

Порывистость семнадцатой вариации не давала женщине покоя; сидя за роялем как натянутая струна, она пыталась обуздать темп. Иначе ей пришлось бы мчаться по его указке, особенно в длинных нисходящих секвенциях без ярко выраженной мелодической линии. Это было движение в чистом виде, подстегивающее тебя к участию в гонках.