Майкл Каннингем - Начинается ночь

Неудивительно, что Тейлоры носятся с ним как с писаной торбой. Что они без него? Стареющий ученый, опубликовавший две непримечательные книжки (эволюция дифирамба в ораторскую речь, и еще не описанные ростки классической греческой культуры в Микенах); его странноватая жена, помешавшаяся на бережливости и экологически чистой переработке отходов, при полном безразличии к чудовищной грязи в собственном доме; и три милые дочери, живущие в разной степени хорошо: Ребекка — просто хорошо, Джули — немного подозрительно слишком хорошо и Роуз — не то чтобы очень хорошо, но и не плохо.

— На это мне сказать нечего.

А кстати, что, если Ребекка сейчас выйдет из спальни? Ты ведь понимаешь, не можешь не понимать, что мне придется ей все рассказать. И то, что ты стоишь тут голый, выглядит дико, независимо от того, что именно я ей скажу.

Ребекка как-то сказала, что Миззи способен буквально на все. Это ведь ее слова, не так ли? Причем сказаны они были таким тоном, в котором одновременно звучали и порицание, и уважение.

— Я понимаю. О'кей.

О'кей? Миззи сжимает кончиками пальцев свой подбородок. Покаянно. Юный искатель божественной истины, исповедующий свое недостоинство.

— Мне кажется, — говорит он, — я начинаю видеть, как жизнь идет… без меня… А собственно, почему она не должна идти без меня? Но я не знаю… Что мне делать. Я слишком долго надеялся, что если отбросить очевидно нехорошие идеи типа поступления в юридическую школу, то хорошие придут сами собой. И вот, кажется, я начинаю понимать, откуда берутся грустные старые неудачники… То есть сначала ты молодой симпатичный неудачник, а потом…

Он смеется — долгий тихий всхлип смеха.

— Ну, отчаиваться, по-моему, еще рановато.

— Я знаю. Правда, знаю. Но сейчас мне действительно плохо. В этом монастыре меня утянуло в какую-то воронку, то есть со мной произошло именно то, чего не должно было произойти, потому что я действительно начал видеть бренность всего сущего и особую безмятежную пустоту в центре мира. Но в этом не было утешения. Наоборот, мне захотелось покончить с собой.

Снова напевное клокотание — не то смех, не то сдерживаемый плач.

— Ну, это уже перебор, — говорит Питер.

Черт, вот опять, он хотел сказать что-то твердо, но сострадательно, а получилось грубо и бездушно.

— Не позволяй мне сползти в мелодраму. Собственно, я хочу только одно сказать: я более или менее понимаю, что происходит. Я знаю, что мне не нужно ехать еще в один монастырь — в Японии или где бы то ни было. У меня нет иллюзий. Все, что мне сейчас нужно, — это небольшая поддержка, чтобы пережить этот период. Гордиться тут нечем. Но если бы я мог прийти в себя, если бы, просыпаясь по утрам, я бы смог вставать и что-то делать, если бы мне, с твоей помощью, может быть, удалось найти какую-нибудь работу, я бы бросил. Я уже бросал, так что, я знаю, что мне это по силам.

— Ты ставишь меня в дикое положение.

— Я просто прошу тебя мне немного помочь. Я все понимаю. Правда. Но сейчас уже слишком поздно что-то менять и, честное слово, мне нужна какая-нибудь пара месяцев нормального самочувствия, чтобы я мог начать жить. Ну, и… ну, в общем, ты ведь понимаешь, что будет, если ты скажешь Ребекке.

Он понимает.

— Ты можешь дать мне слово, что сюда никто никаких наркотиков больше приносить не будет?

— Разумеется. Угу, хорошо.

— Я не говорю тебе "да", я говорю, что подумаю.

— Это все, что мне надо. Спасибо тебе.

Сказав это, он подается вперед и целует Питера в губы — нежно и, по крайней мере, полуневинно.

Так-так. Миззи отстраняется, глядя на Питера с очаровательно смущенной улыбкой, которую он, вероятно, вырабатывал не один год.

— Прости, — говорит он, — мы с друзьями всегда целуемся, я не имею в виду ничего такого.

— Я тебя понял.

И тем не менее. Миззи что, предлагается? Питер достает из холодильника бутылку "Столи", наливает Миззи и себе. Какого черта! Потом идет в ванную за клонопином. У Миззи хватает такта подождать на кухне. Когда Питер возвращается с двумя маленькими голубыми таблетками, они говорят "чин-чин" и запивают снотворное водкой.

В этом есть что-то особенное. Хотя Питеру по-прежнему не хочется Миззи в сексуальном смысле, он не может не чувствовать, что в выпивании водки с голым мужчиной есть что-то захватывающее, некий намек на тайное братство. Что-то подобное иногда чувствуешь в мужской раздевалке с ее особым, чуть слышным гулом, не лишенным эротической составляющей, связанной, впрочем, не столько с плотью, сколько с чувством общности и сходства. Несмотря на всю твою преданность жене и ее абсолютно реальные опасения за Миззину судьбу, ты, Питер, прекрасно понимаешь и стремление Миззи поступить по-своему. Чтобы избежать этого всплеска женского энтузиазма, этой сугубо женской настойчивости в деле твоего исцеления, независимо от того, хочешь ты этого или нет.