Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

В мае я окончательно уехал из Берлина. Моя первая остановка была в Праге. И вот тут, сидя однажды вечером одиноко в пивном погребке, я случайно услышал последние новости о семье Ландауэров.

Двое за соседним столиком говорили по-немецки. Один из них несомненно был австрийцем, национальности другого я не сумел определить — грузный, с лоснящимся лицом, лет сорока пяти, он мог быть владельцем маленького предприятия в любой европейской столице, от Белграда до Стокгольма. Несомненно, оба они являлись чистокровными арийцами, процветающими и политически нейтральными. Одна реплика грузного мужчины поразила меня:

— Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?

Австриец кивнул.

— Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.

— Видели сегодняшние газеты?

— Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.

— Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?

— Да.

— Хорошо отдохнула?

— Поди проверь! Однако влетело в копеечку.

— Сейчас в Вене все очень дорого.

— Да.

— Продукты дорогие.

— Сейчас всюду дорого.

— Да, пожалуй, вы правы. — Толстяк начал ковырять в зубах. — Да, о чем я говорил?

— Вы говорили о Ландауэрах.

— Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?

— Нет, не читал.

— Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.

— Бернгарде? — спросил австриец. — Постойте-ка, это сын, да?

— Не знаю. — Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он вдумчиво оглядел его.

— Наверное, сын, — сказал австриец. — А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.

— Кто бы он ни был, — толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, — он умер.

— Да что вы говорите!

— Разрыв сердца. — Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. — Так сказано в газетах.

— Разрыв сердца! — Австриец поежился в кресле. — Не может быть!

— Сейчас в Германии у людей часто случается разрыв сердца.

Австриец кивнул.

— Нельзя верить всему, что слышишь. Это факт.

— Хотите знать мое мнение, — сказал толстяк, — любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.

Австрийцу было явно не по себе.

— Эти нацисты… — начал он.

— Они целят в бизнес. — Толстяку нравилось, что у его друга мурашки бегут по телу. — Помяните мое слово: они хотят уничтожить всех евреев в Германии. Подчистую.

Австриец покачал головой.

— Не нравится мне это.

— Концентрационные лагеря, — сказал толстяк, зажигая сигарету. — Их помещают туда, заставляют что-то подписывать. Потом не выдерживает сердце.

— Не нравится мне это, — повторил австриец. — Это бьет по торговле.

— Да, — согласился толстяк. — Торговля страдает.

— Нет никаких гарантий.

— Да, верно. Никогда не знаешь, с кем ведешь дела.

— Толстяк засмеялся. Что-то жутковатое было в нем. — Может, уже с трупом.

Австриец поежился.

— А что со старым Ландауэром? Его тоже схватили?

— Нет, с ним все в порядке. Слишком шустрый для них. Он в Париже.

— Да что вы!

— Думаю, нацисты приберут его дело к рукам. Сейчас они так и делают.

— Значит, старик Ландауэр обанкротится?

— Только не он! — Толстяк презрительно стряхнул пепел со своей сигареты. — У него кое-что припрятано. Вот увидите. Придумает что-нибудь. Они изворотливые, эти евреи.

— Верно, — согласился австриец. — Евреев невозможно прижать.

Мысль эта немного ободрила его. Он просветлел:

— Это мне напоминает кое-что, я хотел рассказать вам одну историю. Вы когда-нибудь слышали о еврее и девушке из гоев с деревянной ногой?

— Нет. — Толстяк пыхнул сигаретой. Пищеварение его наладилось. Он был в хорошем послеобеденном настроении. — Валяйте, рассказывайте.

Сегодня впервые за зиму ударил настоящий мороз. Окоченевший город застыл в молчании, как в знойный летний полдень. Кажется, от холода он сжимается, превращаясь в черную точку, не больше, чем сотни других, тех, что с трудом отыщешь на огромной карте Европы. За городом, где кончаются бетонные новостройки, а улицы упираются в замерзшие частные сады, начинается прусская равнина. Вечером вы чувствуете, как она обступает вас и наползает на город, как пустыня огромного враждебного океана, пестрящего нагими рощами, замерзшими озерами и маленькими деревеньками, которые запоминаются благодаря иностранным названиям сражений в полузабытых войнах. Берлин — это скелет, ноющий от холода, как и мой собственный. Я чувствую, как ломит в костях от мороза, веющего от прогонов железной дороги, железных конструкций, балконов, мостов, трамвайных путей, фонарных столбов, отхожих мест. Железо пульсирует и съеживается, камень и кирпич туго ноют от боли, штукатурка молчит.