Росс Кинг - Домино

— Обнять? — переспросил я в замешательстве.

— …Обнять умом представление о здешних маскарадах и оперных спектаклях. Именно здесь все и началось, мистер Котли, — или, вернее сказать, здесь все кончилось.

Я по-прежнему пребывал в недоумении.

— Вы хотите сказать, что Роберт?..

— Нет-нет! — Миледи покачала головой. — Я вовсе не собираюсь говорить о Роберте. Я говорю о Тристано, ни о ком другом.

Часом позже мы сидели вдвоем в чайной комнате Уайт-Кондуит-Хауса. Наше окно выходило на декоративный пруд с множеством золотых рыбок. Утро ласкало приятной свежестью, небо очистилось. В чашках золотился чай со сливками, от горячих булочек поднимался пар. Чайные принадлежности сверкали в столбике солнечного света, косо падавшего на наш столик.

Еще одно общественное место. Прийти сюда предложила миледи, она же подозвала наемный экипаж в конце Хеймаркет. Я помог миледи взобраться внутрь, мы распрощались с Джеремаей и покатили в Излингтон, в полумиле оттуда, погруженные в радостные размышления и молчаливые, так как в словах не нуждались. Миледи продолжала оказывать мне знаки расположения, на которые не поскупилась и в Сент-Джеймском парке. Наши руки вели между собой тайную беседу, сообщаясь посредством щипков, пожатий и нежных поглаживаний. Столь красноречиво владела миледи этим языком жестов, что, когда наш экипаж с грохотом вкатился на Сент-Мартинз-лейн, я ухитрился повысить цену нашего безмолвного общения тем, что, сняв с миледи маску, запечатлел на ее щеке поцелуй: она застенчиво покорилась мне и в ответ, сделав наше свидание еще драгоценней, пылко соединила свои губы с моими.

Этот упоительный немой разговор вполне мог длиться до конца нашего путешествия, если бы нам не помешали три происшествия кряду. Почти сразу же левое переднее колесо экипажа, подгадав именно под этот решающий момент, угодило в особенно глубокую выбоину между булыжниками, заставив нас сначала резко качнуться вперед, потом откинуться на сиденье назад и, наконец, завалиться набок так, что при падении я чуть не сломал миледи ребра, отчего она пронзительно взвизгнула. Далее — после того, как я рассыпался в многословных извинениях и мы возобновили наши сладостные переговоры — наш путь пролегал через узкий поезд Литтл-Сент-Эндрюс-стрит к Севн-Дайелз: иными словами, как раз здесь я некогда тщетно гонялся за неуловимым Робертом. В этой округе (и, немного погодя, на Бэттл-Бридж) я не мог не заметить, как миледи, со все возраставшим необъяснимым беспокойством, старательно отворачивала лицо от окошка и задергивала занавески, словно избегая зрелища убогих улочек.

Или же миледи опасалась, что увидят ee! Как только она оставила свои странные меры предосторожности, на Пентонвилл-роуд случилась третья заминка. Из сточной канавы нас неожиданно окликнул джентльмен с отнюдь не располагавшей к себе наружностью: это был мрачного вида бродяга, одежда которого безукоризненной чистотой не отличалась, а недовольное выражение лица было, казалось вызвано ударившим в ноздри собственным неприятным запахом. Его устремленный на нас похотливый взгляд, словно миледи была распутной шлюхой нанятой мной по дешевке, так меня разъярил, что я велел возчику остановиться и чуть не соскочил т мостовую с намерением отдубасить наглого мерзавца до полусмерти. Я бы непременно это осуществил если бы миледи не воспрепятствовала моему отважному порыву (второму за утро в защиту ее чести) прищемив мне пальцы дверцей экипажа и заклиная возчика продолжить путь возможно скорее. Негодяй расхохотался во все горло и послал нам вдогонку отборные ругательства, которые, к счастью для него я не сумел разобрать из-за прилива крови, стучавшей у меня в висках. И все же леди Боклер пришлось с силой вдавить меня в сиденье, настойчиво увещевая не обращать на бродягу внимания. Однако вплоть до самого Уайт-Кондуит-Хауса я все еще кипел от негодования и строил планы лютой мести.

Кроме того, меня немало озадачил удивительный и непонятный отклик миледи на дерзкую выходку бродяги: переменилось не только ее настроение, но и чувства ко мне — и к Роберту. Когда мы вышли из экипажа, она, прикладывая к глазам надушенный платок, вдруг объявила, что я должен забыть о его существовании; она сама, по ее словам именно так и поступила; я больше никогда не должен его видеть, а ей остается только сожалеть о наше первом столкновении; и, наконец, она высказала самое жгучее свое желание: чтобы у меня появилась возможность всадить пулю в его подлое сердце.