Антон Уткин - Дорога в снегопад

Гоша натянул перчатки и несколькими ловкими движениями сбросил со скамейки неубранные листья и закаменевшие комья снега.

— Знаешь, — добавил еще Алексей, вспомнив как-то очень кстати Вадима Михайловича и его нелепое нестяжательское облачение, — честно тебе скажу, я не очень-то верю, что мы можем изменить мир. Но я глубоко убежден, что, если нас в нем не будет, он будет несравненно хуже, чем он есть сейчас.

Как всегда, Москву уже била пока еще легкая предновогодняя лихорадка. Кровь в жилах города бежала быстрей, сердце, укутанное фольгой, билось чаще, слаще, и веселый скрип этой праздничной карусели пробивался к Алексею сквозь постигшее его несчастье. Приглашали его встретить Новый год и Костя Ренников с вновь обретенной, одумавшейся Катей, и тетушка Наталья Владимировна зазывала их с мамой, что было прямо-таки из ряда вон выходящим событием, но Алексей потерял сердце и точно знал, что в оставшиеся до праздника дни обретение его не будет возможно.

Совсем уже перед Новым годом проснулась королева клаудвочеров. Для какого-то очередного воздушного мероприятия ей позарез нужен был какой-то режиссер кино, и почему-то она рассчитывала здесь на помощь Алексея.

— Ну это скорее Антон мог бы тебе подсказать, — удивился он.

— Дело в том, что я… у меня нет номера его телефона.

— Как же так, — изумился Алексей. — Был, а тут вдруг нет.

— Между прочим, — с обидой сказала она, — у меня вчера был день рождения.

— Позволь поздравить, — сказал Алексей.

— Спасибо, — в голосе ее проступило удовлетворение. — Что ты мне желаешь?

— Желаю тебе того, чего ты сама себе желаешь.

— Нет, — не согласилась она, — ты сам пожелай.

— Ну-у, — помедлил Алексей, — тогда желаю тебе счастья в личной жизни.

Пожелание ей не показалось.

— А разве это главное? — немного недовольным голосом возразила она.

— Если вы Ренуар, или, может быть, Томас Манн — тогда да, наверное, не главное, — усмехнулся Алексей и хотел уже попрощаться, но почувствовал, что на том конце провода готовят еще какую-то мысль.

— Я просто хотела тебе сказать, — сказала она после довольно продолжительного молчания, — что надо быть мужчиной.

— А как это — быть мужчиной? — уточнил Алексей с веселой злостью.

— Не надо бояться брать ответственность, — сказала Юля.

— За кого ответственность не надо бояться брать?

Юля чувствовала задиристый тон Алексея и, наверное, понимала, куда он ведет, но, помедлив, все-таки сказала:

— За людей, которые рядом с тобой. За любимую женщину.

— У меня есть любимая женщина?

— Все зависит от тебя, — загадочно и несколько обиженно произнесла она.

Если бы разговор происходил несколькими годами раньше, Алексей в ярости на такую агрессивную, ленивую самоуверенность разбил бы телефон. Но теперь он просто подержал аппаратик на ладони, послушал короткие гудки, отгородившие его частоколом сигналов от этой глупости, и аккуратно нажал на клавишу с красной трубкой.

Зарываясь в темноту, Алексей стал бояться света, а тяжесть на душе возрастала. Он, еще недавно говоривший Гоше такие разумные, правильные слова, призывавший его жить, быть, сам быть не хотел. Он, державший за хвост бессмертие человечества, — тут он с улыбкой, похожей на гримасу ужаса, вспомнил простодушного и зловещего Андрея Николаевича и его убежденность, что ему-то удастся вырвать из мрака незнания лишних пять десятков лет, — он не хотел быть или хотел сменить форму существования. Непреодолимая обреченность свалилась на него и на время придавила волю к жизни.

Татьяна Владимировна, чуя грозу, не тревожила Алексея своими рассказами о событиях, ежесекундно происходящих в мировом потоке жизни. Он лежал на диване, оставив только настольный свет и безотрывно смотрел на кашгарский коврик — ночи напролет, пока серый московский рассвет не проявлял на полу древний хотанский узор: райских птиц, сидящих на ветвях сказочного дерева Ним, и плоды, служащие им пищей. Он думал о том, что над Кашгаром уже давно встало оранжевое солнце. Полицейские в мешковатой форме подмели подземный переход, ведущий к мечети Хаит-кар. С ее старинного минарета уже прозвучал первый азан. Хлебопеки уже испекли в серых тандырах ломкие лепешки-нан… Он то и дело возвращался мыслью в этот почти нереальный мир и насильно удерживал ее там, ища облегчения.

Но мысли, как распущенные шерстяные нити, выплетались из узора ковра, смутно проступающего в темноте, и тогда он перебирал в памяти события последних месяцев. Чаще всего, почти каждый будний день они ходили с Кирой в кафе «Гризельда» на Ильинке. Место было популярное у сотрудников Старой площади, да и вообще, и иногда она показывала ему знаменитостей политики, которых он, долго не живя в стране, не мог знать. Каким-то чудом она умудрялась парковать машину на Никольской, и обратно они шли не спеша по пустынному Черкасскому переулку. Она держала его под руку, и оба они чувствовали необыкновенный покой, и жизни впереди казалось еще очень много. Это и было тихое, спокойное счастье, и от осознания того, что оно больше не повторится, в груди Алексея как будто кто-то поворачивал кованый железный цветок с острыми, тугими лепестками.