Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

Так, наверное, сходят с ума.

Мне, конечно, только показалось, что я проснулась.

Это бывает во сне.

Мы улетаем в четыре сорок».

Доктор Груберт дочитал последнюю страницу и снял очки. Потом увидел, что несколько маленьких разрозненных листочков, вырванных, скорее всего, из записной книжки, скрепкой прикреплены к обложке. Он снова надел очки.

«…сначала я не верила, что он умер. Привыкаю к мысли, что его нет. Я только не понимаю: что это значит?

Как дико, что это так произошло.

Почему он попал в Чечню? Другие же не попадают. За что именно нам, ему? Он же хотел поступить в университет, потом перевестись сюда!

И другие так делают, у них получается.

…кто говорит, что я наркоманка? Чушь. Захочу – брошу. Если К. перестанет мне сниться каждую ночь и уйдет из меня, я вернусь и буду как все.

Но он не уходит, я опять проговорила с ним до утра.

…мама улетела в Москву. Папа молчит. Что он может? Она за себя не отвечает. Папе стыдно на меня смотреть. Мама говорит, что улетает по делам, и каждый раз называет новый город: то Прагу, то Берлин, то Париж. А мы знаем, что она улетает в Москву.

Но нам до этого уже нет дела. Мне, во всяком случае, никакого. Я даже представить себе не могу, что Москва действительно существует. Что это реальный город.

Москва без К.

Пусть будет Элизе. Вчера он остался у меня. С ним не страшно. Мы долго занимались любовью.

Совсем он не глуп.

Да и какая разница: глуп, умен?

Главное, что в нем нет ничего от К.

…мама, мама, мама. Если бы не мама, мы не уехали бы из Москвы. Если бы мы не уехали, я бы не рассталась с К. Если бы мы не расстались, он бы не умер. А мама живет в Москве уже три недели и, кажется, не торопится обратно. Я прогнала Элизе, двое суток никуда не выходила, попала в госпиталь с алкогольным отравлением. Стыдно, потому что папа узнал. Жалко папу. Надо завязывать.

Лучше, когда мы с Элизе вместе.

Выбор: родители или он.

Или еще – самое главное – К.

Я проводила Элизе и легла спать.

К. пришел и сел в ногах.

Я говорю: «Тебя же нет».

Он говорит: «Кому ты веришь? Вот я».

Я потрогала: да, вот он.

Что же мне говорили, что он умер?»

Доктор Груберт отложил тетрадь в сторону. Гул стоял в его ушах, словно внутри головы шумел лес и лил дождь. Он затряс головой, прогоняя это, но гул стал громче, и тут же запекло в самой середине груди.

Он встал.

Дверь ванной была напротив кровати. Он помнил, что в ванной у него должна была быть дорожная сумочка с лекарствами.

В зеркале появилось сначала лицо, потом кусок картины, висящей над кроватью (морская гладь с парусом вдалеке!), но – едва его взгляд успел остановиться на парусе, вернее, даже не на самом парусе, а на краешке его, ярко окрашенном то ли закатом, то ли восходом, – в самой середине груди рвануло так, будто там взорвалась мина, и доктор Груберт, пробормотавший извинение неизвестно кому, упал лицом на ковер и потерял сознание.

…Мальчику Саше было почти три года года.

Он любил отца, хотя видел его нечасто. Отец постоянно куда-то торопился. Торопясь, он забрасывал Сашу на заднее сиденье своей разбитой, ядовито пахнущей синей машины, подъезжал к маленькому деревянному дому, из дверей которого появлялась либо угольно-черная, с выбитым передним зубом толстуха, либо ее дочь, молодая, в джинсовой юбке, круто оттопыренной сзади, золотисто-шоколадная, волосатая, с зубами, большими, как у лошадки из мультфильма, – они подхватывали на руки Сашу, которого отец быстро целовал в рот и тут же убегал.

Иногда на неделю, чаще всего – на две, на три.

В деревянном доме было, кроме Саши, полным-полно детей, которых ежегодно производила на свет то сама толстуха с выбитым передним зубом, то ее дочь в круто оттопыренной сзади джинсовой юбке.

Сначала, когда он был совсем маленьким, он ползал по полу, и дети не обращали на него никакого внимания, но иногда большая, двенадцатилетняя девочка, дочка толстухи и младшая сестра волосатой, начинала возиться с ним, играть, будто с куклой, заплетая на голове косички, и один раз даже подкрасила его губы оранжевой, как апельсин, помадой.

Он привык к этим комнаткам, где было шумно и накурено, беспрерывно звонил телефон и работал телевизор, а когда толстуха готовила что-нибудь на плите – особенно если пекла оладьи, – сразу почему-то включалась сигнализация, и тогда становилось еще веселее, они высыпали на улицу, где уже толпились соседи, и сладко пахли их сигареты, от запаха которых маленькие дети тут же засыпали.