Норман Мейлер - Нагие и мёртвые

- Что, может быть, я слишком несправедлив к вам, Роберт? - спросил он.

- Нет, сэр.

- Вы насмотрелись кинокартин, Роберт. Если у вас в руках пистолет и вы стреляете в беззащитного человека, то вы ничтожество, просто-напросто трус. Но это же нелепейшее положение, понимаете? Тот факт, что у вас есть пистолет, а у другого его нет, это ведь не случайность. Это результат всего того, чего вы достигли. И это значит, что если вы... если вы достаточно сознаете опасность, то на этот случай у вас есть пистолет.

- Я уже слышал об этом раньше, - заявил Хирн, отставив ногу в сторону.

- Что, мне снова нужно скомандовать вам "смирно"? - спросил генерал, усмехнувшись. - Вы упрямы, Роберт, и это разочаровывает меня. Я возлагал на вас кое-какие надежды.

- Я просто плохо воспитан.

- Да, пожалуй. А вообще, гм... вообще вы в достаточной мере реакционер, так же, впрочем, как и я. Это ваш самый большой недостаток. Вы боитесь этого слова. Вы отказались от всего, что унаследовали, потом вы отбросили все, что узнали и выучили позднее, и тем не менее все это не надломило вас. Этим, собственно, вы и произвели на меня большое впечатление - светский молодой человек, который не надломился, который сохраняет здоровую психику. Вы понимаете, что это своего рода достижение?

- А что вы знаете о светских молодых людях... сэр? - спросил Хирн.

Генерал закурил сигарету.

- Я знаю о них всё. Правда, такое утверждение звучит настолько неправдоподобно, что люди отказываются верить вам, но на этот раз оно соответствует действительности. - На лице Каммингса появилась добродушная улыбка. - Плохо только, что у вас сохранилось одно убеждение: когда-то вам вбили в голову, что "либерал" означает только хорошее, а "реакционер" - только плохое, и вы никак не можете отказаться от этой мысли. Вся ваша шкала ценностей заключена между этими словами, всего двумя словами. И больше вы ничего не признаете.

- Может быть, вы разрешите мне сесть? - спросил Хирн, переминаясь с ноги на ногу.

- Да, пожалуйста. - Каммингс посмотрел на него и спросил абсолютно безразличным тоном: - Вы не обижаетесь, Роберт?

- Нет, больше не обижаюсь.

С запоздалой проницательностью Хирн неожиданно понял, что генералу это тоже кое-чего стоило - приказать ему встать. А вот чего именно - трудно было сказать. Во время всего этого разговора Хирн, по существу, оборонялся, взвешивал каждое слово, а вовсе не свободно выражал свои мысли. Но неожиданно он понял, что и генерал был точно в таком же положении.

- У вас, как реакционера, большое будущее, - сказал Каммингс. - А вот моя беда в том, что на моей стороне нет ни одного порядочного мыслителя. Я - феномен и поэтому чувствую себя одиноким.

"Между нами всегда существует какая-то неопределенная напряженность, - подумал Хирн. - Его и мои слова и мысли всплывают на поверхность, как бы преодолевая плотный противодействующий масляный покров".

- Вы глупец, если не понимаете, что предстоящее столетие - это столетие реакционеров, которые будут царствовать, может быть, целое тысячелетие. Это, пожалуй, единственное из сказанного Гитлером, что нельзя назвать результатом стопроцентной истерии.

Через слегка приоткрытый вход в палатку виднелся почти весь штабной бивак: палатки, частично расположенные правильными рядами, а частично в хаотическом беспорядке, поблескивающая в лучах послеобеденного солнца расчищенная от растительности земля; сейчас лагерь казался почти безлюдным, потому что большую часть солдат отправили на работы.

Напряженность между ними создал генерал, и сам он ощущал ее так же, как Хирн. Он держался за Хирна. Но почему?.. На этот вопрос Хирн ответить не мог. Он не знал - почему. В то же время и сам Хирн не мог противиться необъяснимому магнетизму в генерале, магнетизму, который исходил от всего, что сопутствовало воле и власти этого человека. Хирну приходилось встречать людей, которые были не менее умны, чем генерал; он даже знал одного-двух, которые были более мудрыми и проницательными. Но вся разница в том, что эти люди не были активными деятелями, или результаты их действий не были очевидными, или действовали они в слишком сложных условиях - условиях поглощающего вакуума американской жизни. Генерала можно было бы вообще не считать умным, если бы не тот факт, что здесь, на острове, он управлял буквально всем и всеми. Поэтому все, что он говорил, звучало весьма убедительно и обоснованно. Пока Хирн оставался с ним, он мог наблюдать весь процесс от зарождения мысли до осязаемых и непосредственных результатов на следующий день или в следующем месяце. Возможность наблюдать такой процесс - редкость, в прошлом у Хирна ничего такого не было. Это его интриговало и увлекало.