Эрвин Штритматтер - Романы в стенограмме

— Вот, значит, как они выглядят, — сказала она, — эти пчелы, когда садятся на соцветья липы, разве нет?

Что ей опять дались эти пчелы, подумал он и был рад, когда она его спросила:

— Хотел бы ты жить со мной здесь, наверху?

Он хотел бы.

— Чтобы ты была рядом и эта даль перед глазами!

Одновременно он подумал об открытиях, которых еще не сделал в свои пятьдесят лет, и усомнился, сможет ли он сделать их с этой башни. Но она была так благодарна, что он не отказался жить с ней высоко наверху, и снова обняла его. Он увидел, как смотрительница башни сплюнула, но это могла быть косточка из вишневого пирога, который она ела.

— Теперь я вижу Тюрингские горы, — сказала молодая женщина, — хочешь верь, хочешь нет!

Не было ли в этом скрытого намека? Или он был слишком чувствителен в это утро? Почему он должен верить в горы? Он просто видит их, как и она, так по крайней мере он сказал. И когда он пристально всмотрелся туда, где она видела горы, ему на самом деле показалось, что он различает их где-то там внизу, если это были не облака…

При спуске он был молчалив. Ему не давали покоя мысли о пчелах и горах. Он вспоминал, достаточно ли убедительно притворялся. Подумал о том, что ему уже самое время начать делать свои открытия. И теперь она напрасно ждала его поцелуев в темных нишах.

В кафе, куда они зашли наконец поесть, к нему после первой чашки кофе вернулась та веселость, которую он ощущал ранним утром. Они шутили друг с другом, представляя себе свою жизнь наверху, на башне св. Петра.

— Нет, пожалуй, ничего не выйдет, — сказала она.

— Почему же? — Его чувствительность пробудилась вновь. Не намекает же она на то, что ему было трудно дышать при подъеме на башню?

— Ничего не поделаешь, — ответила она, — представь себе, у меня начнутся схватки и надо будет очень спешить!

— Ты не веришь, что я снесу тебя вниз на руках? — Он даже бровью не повел, сказав это. Она была тронута, сжала его руку. А он подумал, что все хорошо обошлось, вполне хорошо.

Ему захотелось выпить стаканчик вина, и он поискал глазами кельнершу, которая их обслуживала. В старом подвале конюшни, приспособленном под кафе, было три или четыре кельнерши.

— Не та ли это, что стоит позади, в розовой блузке?

— Да, она!

Он подозвал кельнершу и, когда она подошла, увидел, что на ней не розовая блузка, а белая, белая, в больших красных горошинах. Он испугался и перевел взгляд на свою молодую жену. Ему почудилось, будто она все время исподтишка наблюдала за ним. Однако сейчас она смотрела в сторону, и он не знал, не отводит ли она глаза, как делают, когда не хотят видеть поражения другого.

Все время, пока они пили вино, его занимали эти вопросы. Он опять замолк и подумал, а что, если это и есть те открытия, которые ему теперь суждены?

На обратном пути из города он все время украдкой поглядывал на свою молодую жену. Ему хотелось верить, что она такая же, как прежде, радуется поездке, но, когда она заговорила о своих впечатлениях от старого города, он почувствовал себя задетым.

Позднее он утешал себя мыслью, что ничто, даже ребенок, не скрепляет брак так прочно, как совместная работа, а она-то ведь у них была, действительно была, но все же он возвращался из старого города менее уверенным, у него уже не было того чувства победителя, с которым он туда въезжал.

— Я не всегда просиживал по полдня в кафе. Но, знаете ли, всему можно найти оправдание. «Кто оправдывается, тот сам себя обвиняет», — любил говорить мой отец; он был солдатом с головы до ног и понимал кое-что в жизни. А у меня не только оправдание: здесь я встречаюсь со своими клиентами. Кафе и рестораны — мой рабочий кабинет. Есть и другая причина — дома меня, как говорится, и степы душат. Кастрюли на кухне, подушки на тахте — все о жене напоминает. Нет, она не умерла, но ее больше нет.

Я вижу, вы ничего не понимаете. Хорошо, только предупреждаю — мое оправдание будет долгим. Я избавлю себя и вас от вступления, как знать, быть может, вы станете моим клиентом? Кроме того, я хочу, чтобы вы поняли, как вам хорошо живется, а это вы поймете, когда узнаете, как живется мне.

Мой собеседник — мужчина во цвете лет, ему около тридцати, может быть, чуть больше, но, во всяком случае, он уже в том возрасте, когда молодость тихо прощается с нами.

Он казался развязным и был слишком разговорчив, а ведь обращался он всего лишь к случайному соседу по столу и никто не поощрял его к беседе. Наверно, две или три рюмки коньяку развязали ему язык, однако он никак не производил впечатления подвыпившего человека. Он заказал еще рюмку коньяку и пиво кельнерше-итальянке, обращаясь к ней очень любезно — настолько любезно, что это бросалось в глаза.